Гай Дойчер - Сквозь зеркало языка. Почему на других языках мир выглядит иначе
Синтаксические универсалии показывают, что в каждом языке есть такой способ формирования предложений:
Лингвистика – интересная наука.
Я знаю, что лингвистика – интересная наука.
Ты знаешь, что я знаю, что лингвистика – интересная наука.
Сесилия знает, что ты знаешь, что я знаю, что лингвистика – интересная наука.
Точно ли, что Сесилия знает, что ты знаешь, что я знаю, что лингвистика – интересная наука?
К сожалению, учебник не раскрывает точной сущности «синтаксических универсалий», которые показывают, что в каждом языке есть такие конструкции. Также он не определяет, когда и где это откровение было вручено человечеству. Но верно ли само это заявление? Я никогда не имел счастья лично побеседовать с синтаксической универсалией, но свидетельства из более приземленных источников, а именно описаний существующих языков, не оставляют сомнений, что в некоторых языках нет способа образования таких предложений (и не только потому, что у них нет слова «лингвистика»). Многие языки австралийских аборигенов, например, не имеют конструкций, соответствующих последовательному подчинению в английском, и то же относится к некоторым индейским языкам Южной Америки, включая матсес, который мы встретим в следующей главе.[189] В таких языках просто нельзя составить подобные предложения:
Нет сомнения в том, что многие студенты не понимают, что авторам их учебников по лингвистике неизвестно, что в некоторых языках нет последовательного подчинения.
Вместо этого такой смысл выражается другими способами. Например, на раннем аккадском пришлось бы сделать это так:
В некоторых языках нет последовательного подчинения. Некоторые авторы учебников об этом не знают. Многие студенты не понимают невежества авторов их учебников. В этом нет сомнения.
Систематическое статистическое исследование подчинительных связей пока не проведено. Но впечатление таково, что на языках, в которых придаточные обороты имеют ограниченное применение, говорят в основном в первобытных обществах. Более того, древние языки, такие как аккадский и хеттский, показывают, что эта «синтаксическая технология» развилась уже после того, как рассматриваемые общества усложнялись. Совпадение ли это?
Мне уже приходилось доказывать, что это не совпадение. Последовательное подчинение – более действенный инструмент для передачи сложных высказываний, особенно когда нет возможности полагаться на контекст и требуется пространность и точность.[190] Вспомните последовательность событий, описанную выше, в аккадском судебном документе на стр. ХХХ. Конечно, можно передать приведенный там набор высказываний так, как их организует аккадский текст, просто ставя друг за другом: Х сказал Y что-то сделать; Y сделал что-то другое; Х этого не знал; Х доказал это инспекторам. Но когда зависимость между частями предложения (клаузами) не отмечена явно, остается некоторая двусмысленность. Что именно доказал Х? Доказал ли он, что Y сделал не то, что ему было сказано? Или Х доказал, что он не знал, что Y сделал что-то другое? Просто выстроив предложения друг за другом, мы этого не проясним, но иерархическая структура последовательных подчинений делает это легко.
Язык судебных слушаний с его пристрастием к точным, четким и не зависящим от контекста формулировкам – это крайний случай того типа сложных форм коммуникации, которые вероятнее развиваются в сложном обществе. Но это не единственный пример. Как я упоминал ранее, в крупном обществе чужих друг другу людей будет намного больше случаев, когда сложную информацию надо передать без оглядки на то, что известно и понятно всем. Последовательное подчинение лучше позволяет передавать такую информацию, чем прочие конструкции, поэтому логично ожидать, что оно с большей вероятностью возникнет для удовлетворения коммуникативных нужд более сложного общества. Конечно, поскольку никаких статистических исследований подчинительных связей пока не проводилось, рассуждения о корреляции между подчинительной связью и сложностью общества продолжают оставаться всего лишь частным мнением. Но есть признаки того, что ситуация скоро изменится.
Десятки лет лингвисты выдвигали пустой лозунг, что «все языки одинаково сложны», в качестве основной догмы их дисциплины, ревностно подавляя как ересь любые предположения, что сложность некоторых грамматических областей может частично отражать структуру общества. Как следствие, по этой теме было проведено относительно немного исследований. Но шквал публикаций за последнюю пару лет показывает, что все больше лингвистов осмеливаются исследовать такие связи.[191]
Результаты этих исследований уже демонстрируют довольно заметные статистические корреляции. Некоторые из них, такие как тенденция малых обществ сохранять более сложную структуру слов, могут показаться на первый взгляд удивительными – но правдоподобными при ближайшем рассмотрении. Другие связи, такие как большая роль подчинительных конструкций в сложных обществах, еще требуют подробных статистических сравнений, но тем не менее кажутся интуитивно убедительными. И наконец, отношение между сложностью звуковой системы и структурой общества еще ждет удовлетворительного объяснения. Но теперь, когда табу рушатся, когда проводится больше исследований, нас, несомненно, ожидает и больше открытий. Так что следите за этой областью.
* * *Мы прошли долгий путь от взглядов Аристотеля на то, как природа и культура отражаются в языке. Наша исходная точка гласила, что только ярлыки (или, как их называл Аристотель, «звуки речи») есть условности культуры, в то время как все, что стоит за этими ярлыками, это отражение природы. К нашему времени за культурой признается влияние гораздо большее, чем навешивание ярлыков на определенный список понятий и такую же систему грамматических правил.
Во второй части этой книги мы перейдем к вопросу, который может показаться довольно безобидным дополнением к выводам из первой части: влияет ли наш родной язык на то, как мы думаем? Поскольку условности культуры, в которой мы родились, влияют на то, как мы делим мир на понятия, и на то, как мы организуем эти понятия в сложные идеи, казалось бы, вполне естественно спросить: может ли наша культура действовать на наши мысли через лингвистические особенности, которые она на нас налагает? Но если постановка этого вопроса в теории кажется довольно безобидной, среди серьезных исследователей эта тема стала запретной. И следующая глава объясняет, почему.
