Александр Ильин - Как это трудно
— Нет. До нефтебазы он по счастью не дотянул.
— Кто он?
— Самолет. Сегодня днем на город упал самолет. Шел верным курсом, на аэродром, но слишком рано начал снижение. И все из‑за тумана. Чистое молоко. Сроду такого не помню. Ну, и… С типографии крышу снес, а сам во второй этаж дома на противоположной стороне улицы. Пассажиры, экипаж, жильцы в доме, прохожие… А неделю назад вы и про туман, и про взрывы… В общем, ясно почему я пришел. Я, собственно, собирался раньше, но…
— Вот он, вот он ваш… Гуманизм, мать вашу мать! — сорвался на крик Примакин. — За то, что одному нелю- дю не дают руки на себя наложить, приходится сотнями человеческих жизней расплачиваться.
Сколько погибло, пока я у вас здесь «на сохранении»?
— Точно не знаю, но много.
— Сколько бы ни было, все они на вашей совести. Конечно, причина тому я, но, видит Бог, я пытался это предотвратить. Пусть с опозданием, но я делал, что мог. Я — палач поневоле, к тому же палач — неудачник: для спасения людей хочу казнить себя, а мне не дают. Вы не даете, палачи — спасители. Вот вы спасителем себя считаете, как же иначе, а про обратную сторону этого благодеяния если и догадываетесь, то предпочитаете не думать: так спокойнее. Трус вы, Трофимов. Трус и подлец.
— Ну, знаете, Примакин…
— Знаю, знаю, — перебил его тот, — не знаю только, долго ли вы еще за мое существование человеческими жизнями платить собираетесь?
Трофимов внутренне сжался под тяжелым, полным презрения взглядом Примакина.
— Оно, конечно, персональная ответственность. С одной‑то стороны чего там, психом больше, психом меньше… Но вот с другой: неприятности, нервотрепка, объяснительные. Самоубийство пациента во вверенном вам… А что люди день за днем гибнут, это вас вроде и не касается. Ведь об этом никто не знает, даже не догадывается. Я не в счет — какой с дурака спрос, болтает что попало. Но не спокойно у вас на душе, Трофимов, ох не спокойно. Вдруг не сегодня- завтра ваш черед настанет или близких ваших? Общение с демоном штука опасная. Вот и про самолетик справиться прибежали …
Трофимов, выслушивая все это, понимал, что это так и не так, что Примакин прав и вместе с тем прав лишь отчасти, что ситуация нелепа до идиотизма и именно это усиливает трагизм происходящего.
— Сегодня самолет на город упал, а дальше что? Бомба? Крылатая ракета? Космическая станция? А может, химический комбинат на воздух взлетит или еще что? Тут ведь и до ближайшей атомной станции по прямой не больше трехсот километров будет… Ну как вы не понимаете, я же сейчас вроде аппендицита гнойного: все, что в последнее время происходит — пока только болевые ощущения. А ну как опоздать с удалением да перитонит начнется, что тогда? Между прочим, я не исключаю, что еще немного — и мне самоубиваться расхочется. Ведь во мне чем дальше, тем меньше человеческого‑то остается. И придется вам тогда, Трофимов, меня выпускать. Подумайте, к чему это может привести.
— Хорошо. Допустим, я вам верю, — Иван Федорович говорил медленно, тщательно подбирая слова, — хотя, согласитесь, это не так просто. Допустим, я признаю вас нормальным в психическом отношении человеком. Более того, чисто по — человечески я разделяю ваши опасения и, поверьте, преклоняюсь перед вашим решением спасти людей ценой собственной жизни. Но, дорогой мой, поставьте‑ка себя на мое место, а? Как вы мыслите это мероприятие и какую роль отводите мне?
Даже отбросив любые сомнения, я ничем не смогу помочь. Выписать вас пока нельзя: курс обследования еще не закончен, и я далеко не уверен, что остальные члены комиссии согласятся с моим предложением прервать его.
Позволить вам умереть здесь? Принести нож, лезвие, яд, веревку? Любой из этих предметов будет означать мое фактическое соучастие в убийстве, причем в преднамеренном. Ведь у нас даже безнадежных больных, которые давно молят Бога, чтобы скорее прибрал их к себе, стараются держать до последнего, а вы говорите…
После того, как вы, исполнив свой долг, оставите меня один на один с законом, вряд ли я сумею оправдаться, а тем паче добиться справедливой оценки вашего Поступка. Это подвиг, Примакин, и досадно будет, если его воспримут как несчастный случай с душевнобольным. В общем, нам надо подумать, хорошо подумать. Конечно, в сложившейся ситуации любая затяжка — это риск. Но давайте рискнем. Хотя бы до завтра.
— Времени у нас в обрез. Неспокойно мне что‑то за нашу железнодорожную станцию. Такой крупный узел и почти в центре города. А ведь там не только пассажирские поезда да электрички. Сколько за день составов с бензином, аммиаком, ядохимикатами разными проходит. Мало ли что?..
И потом этот, как его, химкомбинат костовинс- кий. Не знаю почему, последние два дня он у меня из головы не выходит. А это шесть с половиной тысяч рабочих, и до города рукой подать…
То ли от того, что Примакин на удивление быстро согласился с ним, то ли, представив на минуту последствия очередного пророчества «демона», Трофимов как‑то размяк, ослабил контроль над ситуацией, иначе он вряд ли бы допустил тот промах.
— У меня к вам большая просьба, доктор, — Примакин запнулся, словно решая, с чего начать, — оно, конечно, до завтра еще может все и обойдется, но, чтобы мы оба спали спокойно, разрешите один телефонный звонок?
Заметив, что Трофимов колеблется, он поспешил заверить его:
— Обещаю быть благоразумным, доктор…
— Эй, приятель! — Захрипевший над головой динамик вернул его к действительности. — Не спи, замерзнешь! Следующая кольцо. Или решил со мной до конца смены кататься?
Иван Федорович осмотрелся. В трамвае кроме него никого не было.
— Вертишься, значит живой, — заверил его водитель, заканчивая сеанс односторонней связи.
Трофимов прикрыл глаза и снова вернулся к событиям девятидневной давности.
— Простите, доктор, у меня шнурок развязался, — сказал Примакин, высвобождая руку.
Это обыденное «шнурок развязался» невольно заставило Ивана Федоровича выпустить его локоть. Только когда Примакин, подавшись вперед, нагнулся, оперся руками о пол и, поочередно тряхнув ногами, остался босиком, Трофимов спохватился: «Какие, к лешему, шнурки, он же в шлепанцах!»
Его рука схватила пустоту.
Это был некогда знаменитый «примакинский старт». Редко кому удавалось пробежать с ним на-
равных первые тридцать — сорок метров дистанции. Даже в нелепо развивающемся халате — это был красивый бег. Профессиональный стартовый наклон спринтера, учащающаяся дробь шлепающих по линолеуму босых ног, двадцать пять метров больничного коридора, удивленное лицо дежурного по этажу, выходящего из палаты. Еще немного — и Примакин повернет к лестнице…
