Николай Соколов - Ариасвати
Я торопливо принялся пересматривать лежавшие передо мной бумаги, надеясь немедленно разрешить все эти вопросы. Но каково было мое разочарование, когда из самого поверхностного обзора я убедился, что бумаги эти, так аккуратно подшитые одна к другой и перенумерованные, в действительности представляли совершенный хаос, как по времени, в котором они были расположены, так и по самому своему содержанию.
Между датами двух писем или бумаг, помещенных рядом, оказывалась часто более чем десятилетняя давность. При этом попадались обрывки дневников, письма и записки совершенно без всякой даты, на других были выставлены числа месяца, но не обозначен год, наконец, иные были помечены только днями недели, как будто дни эти "были без числа", как у гоголевского Поприщина. Чем более я всматривался в этот хаос бумаг, переходя от одной связки к другой, тем настойчивее меня преследовала мысль, что бумаги эти были кем-то умышленно приведены в такой беспорядок, как будто с целью затруднить пользование ими.
Признаюсь, я был почти убежден, что этим кем-то мог быть именно только обладатель гербовой печати, "вступивший в права наследства" после умершего Андрея Ивановича. На это подозрение меня натолкнули два следующих обстоятельства. Во-первых, в "препроводительном" письме своем он сам упоминает, что пересматривал эти бумаги с целью убедиться, не заключают ли они чего-нибудь клонящегося ко вреду его наследственных имущественных прав, а во-вторых — как тщательно я ни пересматривал все эти связки, я ни в одном из них не мог отыскать ничего похожего на чертежи и планы, о которых упоминал мой умерший друг, поручая мне соорудить новый Гиппогриф.
По всей вероятности, осторожный наследник, слишком искушенный в горниле канцелярской премудрости, чтобы не допустить какое-либо умаление своих "наследственных имущественных прав", нашел нужным оставить их про себя, присоединив к ним, быть может, также и те письма и бумаги, в которых усмотрел какую-либо практическую ценность. Именно этими намерениями я только и мог объяснить то обстоятельство, что такой ревностный жрец канцеляризма, каким он мне казался, допустил переслать мне бумаги Грачева, не только не снабдив их формальными описями, но еще, вдобавок, в таком страшном беспорядке, какой не мыслим ни в одной канцелярии, — хотя бы даже в канцелярии иного земского начальника, который,
Имея слишком много дел,
В иные книги не глядел…
Таким образом, чтобы ориентироваться в этом бумажном хаосе, мне прежде всего нужно было попытаться расположить их в хронологическом порядке, — по крайней мере те из бумаг покойного, которые имели какие-нибудь даты, а затем уже в получившемся последовательном ряду их найти место другим бумагам, определяя время их составления по содержанию, по почерку, по каким-либо внешним или внутренним признакам.
Я так и сделал. Расшивая одну связку за другой (за исключением, конечно, связки за № 11, состоящей из рукописи на неизвестном языке), я располагал бумаги и письма по годам, месяцам и числам, откидывая пока в сторону те из них, даты которых предстояло еще определить. Затем я прочитывал сначала бумаги первой группы, потом переходил к изучению бумаг второй группы и, сопоставляя бумаги одной группы с бумагами другой и объясняя таким образом одни другими, я в конце концов составлял из них связное целое.
В этой кропотливой работе разборки и изучения бумаг покойного Грачева прошла для меня вся осень и большая часть зимы. Иные подумают, быть может, что это была скучная работа, и подивятся моему терпению. Но на самом деле я до того увлекся этой работой, что почти не замечал, как летело время. Правда, мне приходилось, подобно каменщику, подбирать один камень к другому, но здание, которое получалось из этих правильно подобранных камней, до того поражало меня своей архитектурой, изяществом лепной работы и красотою орнаментов, что я чувствовал себя вполне вознагражденным за свой кропотливый труд.
С захватывающим интересом следил я за развитием страшной, почти невероятной истории, полной чудесных, необъяснимых явлений и событий, которая восставала предо мною из пыльных тетрадей и писем моего умершего друга. Перед моими глазами проходили то чудеса роскошной тропической природы, то целые вереницы разноплеменных людей, различающихся между собой обычаями, языком, религией, цветом кожи; то вдруг из мрака времен доходил до меня голос человека, принадлежащего к неизвестной расе, быть может, уже целые тысячелетия спящей на дне пустынного океана; то, наконец, появлялась таинственная личность, наделенная необъяснимой силой, и с появлением ее вся история принимала такой фантастический характер, что становилась уже совершенно невероятной.
Благодаря именно этой фантастичности, этой невероятности событий, о которых, согласно последней воле моего умершего друга, я должен был поведать миру, я долго колебался, долго не решался приступить к делу, так что прошло более двух лет, прежде чем я решился наконец, издать в свет эту историю. Я не позволил себе изменить в ней ни одного факта, не прибавил ни одного события, ни одного лишнего штриха. Все мое участие ограничилось только тем, что я придал истории моего друга беллетристическую форму.
По всей вероятности, найдутся читатели, которые к этой истории отнесутся скептически и даже, может быть, подумают, что я просто на просто все это выдумал. Таких не верующих я не стану разубеждать, а попрошу их адресоваться в Императорскую Публичную Библиотеку и спросить там рукопись, значащуюся по каталогу за № 1.285,635: из обозрения ее они увидят, что это буквально та самая рукопись (связка № 11), перевод которой, в своем месте, я привожу в этой истории. Если же и этого для них окажется недостаточным, то в библиотеках Академии Наук они найдут те самые алюминиевые таблички, которые были найдены моим покойным другом на острове Опасном, в гробнице верховного жреца Амрити: они послужили оригиналом упомянутой выше рукописи и впоследствии принесены в дар Академии. Если господа скептики не убедятся и такого рода фактами, то… то я более не желаю иметь с ними никакого дела.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. Идиллия
Было раннее тропическое утро. Золотые звезды, ярко сиявшие на темно-голубой лазури ночного неба, быстро побледнели и скрылись с небосвода. По сонным листьям дремавших растений тихо зашелестел свежий предрассветный ветерок и своим едва слышным шелестом разбудил чутко спавших птиц. Воздух, пропитанный приятными испарениями цветов и плодов, огласился разнообразным щебетаньем и свистом пернатых певцов, весело и дружно приветствовавших наступление ясного, безоблачного утра. Отряхиваясь, расправляли они свои яркие перья и, медленно поворачивая свои красивые головки, отливающие металлическим блеском, поводили кругом сверкающими глазами, как будто уже отыскивая среди изумрудной зелени листьев золотистые сочные плоды и пурпурные сладкие ягоды. Пушистый, темно-зеленый попугай лениво чистил свой совиный клюв о воздушный корень пандака, обсыпанного роскошными благоухающими цветами, и на его хриплое карканье, порой переходившее в неприятный писк, откликалось с противоположного берега мяуканье райской птицы. Венценосные голуби громко ворковали, прячась между стволами деревьев, откуда-то издалека, из темной глубины тропического леса, доносился глухой жалобный стон кагу, с прибрежных скал слышались резкие крики морских птиц, собиравшихся на дневную ловлю и уже кружившихся над морем, чтоб высмотреть с высоты в прозрачной воде океана свою лакомую добычу. Разноголосый хор всевозможных звуков раздавался все более и более и мало-помалу наполнил собою все отдаленные уголки острова.
![Георгий Мартынов - Каллисто [Планетный гость]](/uploads/posts/books/56691/56691.jpg)
