Энн Брашерс - Здесь и сейчас
Вечеринка, конечно, полный отстой, но что нам остается делать? После церемонии все в общине от пятнадцати до восемнадцати лет собираются вместе и под глупую музыку затевают как бы любовные игры с влажными от робости ладонями. Ну и попутного вам ветра!
А все потому, что если мы вообще захотим влюбиться или иметь какие-то чувства, например влечение, вожделение и тому подобное, то, во-первых, у нас такое должно происходить только друг с другом. Смотри двенадцатую заповедь. И это не просто ради нашей же безопасности, как члены Совета нам постоянно подчеркивают. Это еще и ради здоровья и безопасности людей, которые не входят в нашу общину. Об этом даже шутить запрещено. Впрочем, мы и так мало шутим, какой бы повод ни был.
В парк мы отправляемся своей компанией: я, Кэтрин, Джеффри Боланд, Джулиет Керр, Декстер Харви и еще кое-кто из нашей школы Роклендского округа. Джеффри на солнышке быстро разомлел и уснул, Декстер сразу нацепил наушники и тоже отключился от внешнего мира, а мы с Кэтрин пошли прогуляться вокруг водоема.
— Так тяжело видеть лицо Аарона на экране, — говорю я, глядя на Кэтрин.
Прозрачные щеки ее вспыхивают.
Аарон жил с ними по соседству. У него была собачка, какая-то помесь с мопсом, звали ее Парадокс, и она частенько прибегала к дому Кэтрин. Кэтрин очень переживала за Аарона. Парню было нелегко, гораздо тяжелей, чем всем остальным. Я тоже беспокоилась за него. Кэтрин подарила Аарону свой старенький велосипед, и он везде катался на нем.
Я знаю, насколько Кэтрин ранима, да и скрытна тоже, но сейчас мне хочется высказаться. Хочется поговорить откровенно.
— Он почти не умел плавать. Так и не научился как следует.
Наверное, не стоило заводить столь болезненный разговор. Я это понимаю, но вижу на лице Кэтрин облегчение — ей ясно, куда я клоню: тут не надо договаривать до конца. Не надо ни с кем спорить, ничего доказывать. Я и не собираюсь. Как и все, я на словах принимаю версию гибели Аарона, мы обязаны это сделать, хотя всем ясно, что все это чушь собачья.
Кэтрин едва заметно улыбается. Ее глаза наполняются слезами. Она поднимает голову, смотрит на покрытые цветами ветки вишни, шатром раскинувшиеся у нас над головой. Вижу, что она готова вот-вот расплакаться.
Я беру ее за руку. Несколько секунд держу, потом отпускаю. Ни с кем другим я не могу позволить себе такой близости, только с ней.
— У его собачки теперь другая кличка, — говорит она едва слышно.
— Что?
— Папа Аарона дал собаке другую кличку, теперь ее зовут Эйб. Совсем ей не идет.
Возвращаемся на большую поляну, где все уже в сборе, и направляемся к жилым кварталам на окраине, где на верхнем этаже кафешки «Старшая сестренка» нам сдали большое помещение для вечеринки. Обычно сборища у нас бывают в Нью-Йорке, до него рукой подать, всего-то тридцать миль, а транспорта тут хоть отбавляй, а кроме того, город такой огромный, такой запутанный, что в нем легко можно раствориться без следа. Ведь мы предпочитаем, чтобы на нас поменьше обращали внимание.
Нынче вечером на втором этаже «Старшей сестренки» с потолка свисают ленты серпантина, столы, стоящие вдоль стен, сервированы а-ля фуршет. В передней части вижу несколько соглядатаев, узнаю́ их по другим вечеринкам.
— Пренна? Я не ошиблась? — слышу я, снимая куртку.
Ко мне подходит какая-то женщина, черные волосы с проседью, возраста примерно как моя мама.
— Да… миссис… — Никак не могу вспомнить, как ее зовут.
— Сильвия Теллер. Я… Мм… В общем, мы живем в Доббс-Ферри, — говорит она.
Кажется, женщина чувствует себя не совсем в своей тарелке. Мысли мои лихорадочно скачут, я не понимаю, чего ей от меня надо. Наконец до меня доходит, в чем дело. Когда-то она была подружкой моего отца. То ли они в одном колледже учились, то ли вместе оканчивали школу. Она явно в затруднении, как начать разговор, поскольку об этом говорить нельзя, никак не может ничего придумать.
Я знаю, что очень похожа на папу, он у меня был потрясающе красивый мужчина, его знали все в округе. Это первое, что может прийти в голову человеку, который его знал, когда он на меня смотрит. Как и папа, я высокого роста, у меня, как и у него, прямые темные волосы и широкие азиатские скулы. Я совсем не похожа на маму, маленькую блондинку, разве что глаза у нас обеих серебристого оттенка. Никому на подобных мероприятиях и в голову не может прийти, что мы с ней мать и дочь. Зато сразу бросается в глаза мое сходство с человеком, имени которого упоминать нельзя. И ситуация сразу становится неловкой.
Ладно, не хочется думать о грустном. Иду в туалетную комнату, чтобы умыться и немного подкрасить губы. И в дверях чуть не сталкиваюсь с выходящей оттуда Корой Картер. Мы одновременно делаем шаг назад.
— Привет, Пренна, — улыбается она.
— Привет, Кора. Как дела?
При встрече мы никогда не обмениваемся поцелуями, не обнимаемся и все такое. Люди в нашей общине предпочитают вообще поменьше касаться друг друга.
— Нормально, — отвечает Кора, изучая мой прикид. — Потрясно выглядишь. Какой у тебя поясок!
Опускаю голову, гляжу на свой поясок.
— Спасибо. Ты тоже потрясно.
— Видела галстук на Моргане Лоури? Бабочку? — радостно спрашивает она.
— Нет еще. Я только что пришла.
Галстук-бабочка на Моргане Лоури считается между нами вопиющей безвкусицей.
— Обязательно полюбуюсь.
— Уж полюбуйся. Ладно, до встречи.
— Пока.
Я вдруг ловлю себя на том, что на секунду дольше, чем положено, гляжу ей в глаза, и она от этого смущается.
Кору я знаю довольно давно. Все члены нашей общины прибыли сюда из одного и того же места, многие были знакомы еще в Постремо. Нас всех связывает то, что мы пережили страшное бедствие и у каждого есть свои незаживающие раны. Помню тот день, когда умерла мать Коры. Помню ее полуголодные-полубезумные глаза, когда ее тетя привела мать Коры с братом к нам в дом, чтобы мы позаботились о них. Помню также, что через несколько месяцев ее брат умер. Не хочется думать сейчас о грустном, но воспоминания сами лезут в голову. Подобных случаев в моей памяти наберется больше десятка, про детей из общины. У них, небось, тоже найдется, что обо мне вспомнить. А вообще, со времени прибытия сюда серьезней разговора, чем о пояске, у нас с Корой не было.
— До встречи. — Она неуклюже машет рукой и исчезает.
Я всегда стараюсь психологически подготовиться к такого рода разговорам, ведь впереди целый вечер. Примерно такие диалоги слышны изо всех углов. Никто не говорит о том, что́ нас всех по-настоящему связывает. Пропасть между нашими словами и мыслями огромна и мрачна, порой мне кажется, упади я в нее, падать буду вечно.
Но мы, как мне кажется, хотя бы чувствуем это. По крайней мере, я чувствую. Интересно, а как остальные? Хоть кто-нибудь? Я не знаю и, наверное, никогда не узнаю. Мы повинуемся нашим заповедям, как актеры сценарию, разыгрывая на огромной сцене бесконечно длинный спектакль. И хотя у нас нет зрителей, ни один из нас ни единым намеком не выдает, что это всего лишь игра.
Иногда я только и слышу то, о чем мы не говорим. Думаю только о том, о чем не должна думать, и помню то, о чем должна забыть. Слышу в этом зале голоса призраков, голоса тех, кого мы потеряли в старой жизни, — они умоляют, чтобы мы помнили их. Однако мы о них никогда не вспоминаем. Но, как едва различимый шепот, я слышу все, что мы чувствуем.
Джеффри сдвигает несколько столиков, и целая толпа юнцов рассаживается вокруг, непрерывно болтая друг с другом. Джеффри пододвигает мне стул, и я тоже сажусь. Оглядываю сидящих. Все они — мои друзья. И они мне небезразличны. Такова моя жизнь. Все болтают о своих поясках и туфельках, о машинах, которые хотели бы иметь, о спектаклях, телепрограммах, которые смотрели, но я ничего не слышу, громкие голоса призраков заглушают их разговоры.
Где-то около девяти служители помогают передвинуть столики ближе к стенкам и освободить место для танцев.
Джеффри машет мне рукой, и мы с ним пляшем под какую-то сладенькую популярную песенку. Остальные тоже дергаются. Вижу, как Кэтрин отплясывает с Эвери Стоуном, вечно сексуально озабоченным типом.
Если присмотреться внимательно, сразу станет видно, насколько все это натянуто, как мы все осторожны, как боимся лишний раз притронуться друг к другу, даже чуть-чуть, даже случайно. Мы ничего не можем с этим поделать. Свои нежные годы мы провели в атмосфере чумы. Я же вижу, как нормальные дети в нашей школе толкаются, хватают друг друга, обнимаются направо и налево. Но только не мы. Для нас либо полная физическая изоляция, либо… В общем, третьего не дано. Сначала существует первое, потом вдруг бац! — второе, и я подозреваю, что на фоне первого второе должно несколько раздражать и происходить довольно холодно и отчужденно.
Меня приглашает на танец Эдриан Понд. Берет меня за талию. Он высокого роста и довольно красивый, о нем у меня нет никаких мучительных воспоминаний, ничего такого из прежней жизни. Мелодия звучит медленнее, и Эдриан придвигается ко мне ближе. Ухом ощущаю его теплое дыхание.
