Аркадий Стругацкий - Пикник на обочине
Арчибальд обиженно помотал головой.
— Для храбрости мне не нужно, мистер Шухарт, ― сказал он. — Я лучше кофе. Сыро здесь очень, правда?
— Сыро, — согласился Рэдрик. Он спрятал флягу, выбрал бутерброд и принялся жевать. — Вот туман рассеется, увидишь, что тут кругом — сплошные болота. Раньше тут комарья было— страшное дело… — Он замолчал и налил себе кофе. Кофе был горячий, густой, сладкий, пить его сейчас было даже приятнее, чем спиртное. От него пахло дымом, Гутой. И не просто Гутой, а Гутой в халатике, прямо со сна, с еще сохранившимся рубцом от подушки на щеке. Зря я в это дело впутался, подумал он. Тридцать тысяч… На кой ляд мне эти тридцать тысяч. Деньги нужны, чтобы о них не думать. Это правильно. Но я ведь о них и так не думаю последнее время. На кой ляд мне эти деньги? Дом есть, сад есть, без работы не остался бы… Завел меня Стервятник, гнида вонючая, завел, как молоденького…
— Мистер Шyxapт, ― сказал вдруг Арчибильд, глядя в сторону, — а вы серьезно верите, что эта штука выполняет желания?
— Чепуха, ― рассеянно произнес Рэдрик и замер с поднесен ным ко рту стаканчиком. ― A ты откуда знаешь какой штукой мы идем?
Арчибальд смущенно засмеялся, запустил пятерню в вороные волосы, подергал и сказал:
— Да вот догадался. Я уже и не помню, что меня на эту мысль натолкнуло. Ну, во-первых, раньше отец все время бубнил про этот Золотой шар, а тут вдруг перестал и вместо этого к вам зачастил, а я ведь знаю — никакие вы не друзья, что бы там отец ни говорил… Потом, он странный какой-то стал в последнее время… — Арчибальд засмеялся и покрутил головой, что-то вспоминая. — А окончательно я понял, когда вы с ним на пустыре этот шарик испытывали. — Он похлопал ладонью по рюкзаку, где лежала туго свернутая оболочка воздушного шара. — Я вас тогда выследил, и, когда увидел, как вы мешок с камнями приподняли и по воздуху вели, тут уж мне все окончательно ясно стало. По-моему, в Зоне ничего тяжелого, кроме Золотого шара, не осталось. — Он откусил от бутерброда, пожевал и задумчиво проговорил набитым ртом: — Я вот только не понимаю, как его цеплять, он же, наверное, гладкий…
Рэдрик все смотрел на него поверх стаканчика и думал, до чего же они не похожи друг на друга — отец и сын. Ничего общего между ними не было. Ни лицо, ни голос, ни душа. У Стервятника голос хриплый, заискивающий, подлый какой-то, но в тот раз он говорил так, что нельзя было его не слушать. «Рыжий! — говорил он, перегнувшись через стол. — Нас ведь двое осталось всего, да на двоих две ноги, и обе твои… Кому же, как не тебе? Это же, может, самое ценное, что в Зоне есть… Кому же достанется, а? Неужто этим чистоплюям с машинами? Я ведь его нашел, я! Сколько там наших по дороге полегло! Себе берег! И сейчас бы не отдал, да руки, видишь, коротки стали! Ну ладно, ты не веришь. Не веришь — не надо. Тебе — деньги, дашь мне, сколько сам захочешь, я знаю, ты не обидишь. А я, может, ноги себе верну. Ноги верну, понимаешь ты? Зона ведь ноги у меня отобрала, так, может, Зона и отдаст?..»
— Что? — спросил Рэдрик, очнувшись.
— Я спросил, закурить можно, мистер Шухарт?
— Да, — сказал Рэдрик. — Кури, кури… Я тоже закурю.
Он залпом допил остаток кофе, вытащил сигарету и, разминая ее, уставился в редеющий туман. Сумасшедший, подумал он. Псих. Ноги ему… стервецу… гниде вшивой… От всех этих разговоров копился какой-то осадок, непонятно какой. И он не рассеивался со временем, а, наоборот, именно копился. И непонятно было, что это такое, но оно мешало, словно он чем-то заразился от Стервятника, но не гадостью какой-нибудь, а, наобо рот… силой, что ли? Нет, не силой. А чем же тогда? Ну ладно, сказал он себе. Давай так: предположим, не дошел я сюда. Совсем уже собрался, рюкзак уложил, и тут что-нибудь случилось… сцапали бы меня, например. Плохо было бы? Определенно плохо. Почему плохо? Деньги пропали? Да нет, не в деньгах дело… Что добро это гадам достанется? Да, в этом что-то есть. Обидно. Но мне-то что? Все равно в конце концов все им достанется…
— Бр-р-р… — сказал Арчибальд. — До костей пробирает. Мистер Шухарт, может, вы дадите мне теперь глотнуть?
Рэдрик молча достал флягу и протянул ему. А ведь я не сразу согласился, подумал вдруг он. Двадцать раз я посылал Стервятника куда подальше, а на двадцать первый все-таки согласился. Как-то мне невмоготу стало вдруг. И последний разговор у нас получился короткий и вполне деловой. «Здорово, Рыжий. Я вот карту принес. Может, все-таки, посмотришь?» — «Давай», — сказал я. И все. Помню, что пьяный был тогда, целую неделю пил, что-то на душе было гадко… А, ч-черт, не все ли равно? Пошел и пошел! Что я в этом копаюсь, как в дерьме прутиком? Боюсь я, что ли?
Он вздрогнул. Длинный тоскливый скрип донесся вдруг из тумана. Рэдрик вскочил, как подброшенный, и сейчас же, как подброшенный, вскочил Арчибальд. Но уже снова стало тихо, и только шуршала, струясь по насыпи у них из-под ног, мелкая галька.
— Это, наверное, порода просела, — неуверенно, с трудом вы говаривая слова, проговорил Арчибальд. — Вагонетки ведь с породой давно стоят…
Рэдрик смотрел прямо перед собой и ничего не видел. Он вспомнил. Это было ночью. Он проснулся от такого же звука, тоскливого и длинного, обмирая, как во сне. Только это был не сон. Это кричала Мартышка, сидя на своей постели у окна, а из гостиной откликался батя, очень похоже, так же длинно и скрипуче, только с каким-то клокотанием. И так они перекликались и перекликались в темноте целых сто лет. Гута проснулась тоже и взяла Рэдрика за руку, он чувствовал ее мгновенно покрывшееся испариной плечо, и так они лежали все эти сто лет и слушали, а когда Мартышка за молчала и улеглась, он подождал еще немного, потом встал, вышел на кухню и жадно выпил полбутылки коньяку. С этой ночи он запил.
— Порода, — говорил Арчибальд. — Она, знаете, проседает со временем. От сырости, от всяких таких причин…
Рэдрик посмотрел на его побледневшее лицо и снова сел. Сигарета у него из пальцев куда-то пропала, и он закурил новую. Арчибальд постоял еще немного, опасливо вертя головой, потом тоже сел и сказал негромко:
— А еще говорят, что в Зоне будто бы кто-то живет. Люди какие-то. Не пришельцы, а именно люди. Будто Посещение застигло их тут, и они мутировали… приспособились к новым условиям. Вы слыхали об этом, мистер Шухарт?
— Да, — сказал Рэдрик. — Только это не здесь. Это в горах, на северо-западе. Пастухи какие-то.
Вот он чем меня заразил, думал он. Сумасшествием он меня своим заразил. Вот, значит, почему я сюда пошел. Вот что мне здесь надо. Какое-то странное о очень новое ощущение медленно заполнило его. Он осознавал, сто ощущение это не новое, что оно давно уже сидело где-то у него в печенках, но только сейчас он о нем догадался, и все встало на свои места. И то, что раньше казалось глупостью, сумасшедшим бредом выжившего из ума старика, обернулось теперь единственной надеждой, единственным смыслом жизни, потому что только сейчас он понял: единственное на всем свете, что у него еще осталось, единственное, ради чего он жил последние месяцы, была надежда на чудо. Он, дурак, болван, отталкивал эту надежду, затаптывал ее, издевался над нею, потому что он так привык, потому что никогда в жизни с самого детства он не рассчитывал ни на кого, кроме себя, и потому что с самого детства этот расчет на себя он выражал в количестве зелененьких, которые ему удавалось вырвать, выдрать, выгрызть из окружающего его равнодушного хаоса. Так было всегда, и так было бы и дальше, если бы он в конце концов не оказался в такой яме, из которой его не вызволят никакие зелененькие, в которой рассчитывать на себя совершенно бессмысленно. И мимолетно он удивился, как ему удалось прожить последние недели без этой надежды и без этого ощущения, которое заполняло его сейчас до макушки, но до него сразу же дошло, что и надежда, и ощущение были в нем все эти недели. Он засмеялся и толкнул Арчибальда в плечо.
