Дэйв Эггерс - Сфера
– Цела? – спросил кто-то. Она подняла голову и увидела, что этот кто-то стоит там, где только что была она.
– Похоже на то, – ответила Мэй.
Он развернулся к жилистому циркачу:
– Совсем *****,[20] клоун?
Кальден?
Жонглер с рапирами поглядел на Мэй, уверил себя, что она жива, а уверившись, перевел взгляд на того, кто теперь стоял перед ним.
И впрямь Кальден. Мэй уже не сомневалась. Тот же каллиграфический силуэт. Белая футболка, вырез клином, серые брюки – в обтяжку, как и джинсы в прошлый раз. Мэй ни в жизнь бы не подумала, что этот человек склонен лезть в драку, и однако сейчас он выкатил грудь и напружинил руки, а циркач невозмутимо его разглядывал, словно решал, играть ли роль дальше, остаться в цирке, закончить представление в гигантской, процветающей, влиятельной корпорации и получить гонорар, к тому же крупный, или подраться с этим парнем на глазах у двух сотен зрителей.
В конце концов он решил улыбнуться, театрально покрутил усы и отошел.
– Нехорошо получилось, – сказал Кальден, помогая Мэй встать. – Ты точно цела?
Мэй сказала, что да. Усатый ее не коснулся, только испугал, да и то всего на миг.
Она поглядела Кальдену в лицо – во внезапном синем свете оно походило на скульптуру Бранкузи:[21] гладкое, идеально овальное. Брови – как римские арки, нос – как мордочка мелкого морского зверька.
– Этим мудакам вообще здесь не место, – сказал Кальден. – Свора придворных шутов явилась развлекать королей. Не вижу смысла, – прибавил он, встав на цыпочки и озираясь. – Пойдем отсюда, а?
По пути они отыскали стол с едой и питьем, взяли тапас, сосиски, стаканы с красным вином и перешли под лимонные деревья за «Эпохой Викингов».
– Ты не помнишь, как меня зовут, – сказала Мэй.
– Не-а. Но я тебя знаю и хотел повидаться. Потому и был рядом, когда усатый напрыгнул.
– Мэй.
– Точно. Я Кальден.
– Я знаю. Я запоминаю имена.
– А я стараюсь. Постоянно. Так ты дружишь с Джосией и Дениз? – спросил он.
– Не знаю. Ага. Они мне проводили экскурсию в первый день, ну и мы потом пересекались. А что?
– Да так.
– А ты-то чем тут занимаешься?
– А Дэн? Ты тусуешься с Дэном?
– Дэн – мой начальник. Ты не скажешь, чем занимаешься, да?
– Хочешь лимон? – спросил он и встал. Не отрывая взгляда от Мэй, потянулся к ветке и сорвал крупный лимон. Была в этом маскулинная грация – в этом плавном движении вверх, на удивление медленном, – похоже на ныряльщика. Вручил ей добычу, даже не взглянув.
– Зеленый, – сказала Мэй.
Он сощурился, вгляделся:
– Ой. Я думал, получится. Сорвал самый крупный, какой попался. Должен был оказаться желтым. Давай, вставай.
Он протянул ей руку, помог встать, поставил в шаге от кроны. Потом обнял ствол и затряс, пока лимоны не посыпались дождем. Пять или шесть упали на Мэй.
– Господи боже. Извини, – сказал он. – Я придурок.
– Да нет. Все хорошо, – ответила она. – Они тяжелые, два попали по голове. Мне понравилось.
И тогда он к ней прикоснулся – ладонью обхватил ей затылок.
– Очень больно?
Она сказала, что все нормально.
– Кого любим, того и губим, – сказал он, и его лицо нависло над нею темным пятном. Будто сообразив, что это он такое сказал, Кальден откашлялся. – Ну, короче. Так мои родители говорили. А они меня любили беззаветно.
* * *Утром Мэй позвонила Энни – та мчалась в аэропорт, улетала в Мехико разруливать какой-то законодательный дурдом.
– Я познакомилась с загадочным человеком, – сообщила Мэй.
– Это хорошо. Я невеликая поклонница того, другого. Галлиполи.
– Гаравенты.
– Фрэнсиса. Он нервозный мышь. А этот новый? Что нам о нем известно? – Мэй чувствовала, как Энни подгоняет разговор.
Мэй попыталась описать, но поняла, что ей недостает данных.
– Худой. Карие глаза, довольно высокий…
– И все? Карие глаза и довольно высокий?
– Нет, погоди, – сказала Мэй, сама над собой смеясь. – У него были седые волосы. Он седой.
– Стоп. Что?
– Он молодой, но седой.
– Так. Мэй. Это ничего, если тебе нравятся деды…
– Да нет. Он молодой, точно.
– Моложе тридцати, но седой?
– Клянусь тебе.
– Я здесь таких не знаю.
– Ты знаешь все десять тысяч человек?
– Может, у него временный контракт. Фамилию спрашивала?
– Пыталась, но он очень уклончивый.
– Ха. Как-то не ЭкоСферно, а? И прямо седой?
– Почти белый.
– Как пловец? У них шампунь такой, знаешь?
– Нет. Не серебристый. Просто седой. Как старик.
– И ты уверена, что он не старик? Типа как с улицы?
– Нет, не такой.
– Ты по улицам бродила, Мэй? Тебя возбуждает стариковский запах? Если мужик сильно старше? Затхлый, знаешь? Как мокрая картонка. Тебе нравится?
– Я тебя умоляю.
Но Энни развлекалась и остановиться не пожелала:
– Пожалуй, это утешительно – знать, что он всегда может монетизировать пенсионные накопления. И он, наверное, так благодарен за малейшую нежность… Ой ёпть. Я в аэропорту. Перезвоню.
Энни не перезвонила, но слала сообщения из самолета, а потом из Мехико – забрасывала Мэй фотографиями всяких уличных стариков. «Этот? Или этот? Или этот? Ese? Ese?[22]»
Мэй оставалось только недоумевать. Как это она не выяснила фамилию Кальдена? Она порылась в справочнике компании и ни одного Кальдена не нашла. Попробовала Кальдана, Кальдина, Хальдена. Ничего. Может, она неправильно пишет, неверно расслышала? Можно было бы поискать точнее, если б она знала, из какого он отдела, в каком корпусе работает, но она не знала ничегошеньки.
Однако ни о чем больше думать не могла. Его белая футболка, его грустные глаза, что старались скрыть грусть, его узкие серые брюки, то ли стильные, то ли уродские – в темноте не разберешь, и как он обнял ее под утро, когда они дошли до вертолетного поля, надеясь посмотреть вертолет, а потом, ни одного не обнаружив, вернулись в лимонную рощу, и там он сказал, что ему пора, она доберется сама до автобуса? Он указал на вереницу автобусов в паре сотен ярдов, и Мэй улыбнулась, сказала, что справится. И внезапно он притянул ее к себе, слишком внезапно, она и не поняла, чего он хочет – поцеловать ее, пощупать, что вообще? А он расплющил ее об себя, правый локоть у нее на спине, правая ладонь у нее на плече, левая гораздо ниже, смелее, у нее на крестце, растопыренными пальцами вниз.
Потом он отстранился и улыбнулся:
– Точно справишься?
– Точно.
– Не боишься?
Она рассмеялась:
– Нет. Не боюсь.
– Это хорошо. Доброй ночи.
Развернулся и зашагал непонятно куда, не к автобусам, не к вертолетам, не к цирку, узкой тенистой тропинкой, один.
