Джон Уиндем - Куколки
Майкл вступил твердо, успокаивающе:
— Не пугайся, Розалинда. Ты должна была поступить именно так. Это война между нашим видом и их. Не мы ее начали, но мы так же имеем право на существование, как и они. Ты не должна бояться, Розалинда, милая: ты не могла поступить иначе.
— Что случилось? — спросил я, поднимаясь.
Они не ответили мне, а может быть, слишком были заняты, чтобы меня услышать.
Я оглядел поляну. Петра еще спала. Рядом со мной безмятежно щипали траву кони-гиганты. Майкл заговорил снова:
— Спрячь его, Розалинда. Попытайся найти ложбинку и нагреби на него сверху листья.
Пауза. Потом снова Розалинда, преодолевая панику, соглашающаяся, но глубоко расстроенная.
Я поднялся, подобрал лук и пошел через поляну туда, где находилась она. Когда я добрался до деревьев, мне пришло в голову, что Петра остается без защиты, и я остановился.
Через некоторое время из-за кустов показалась Розалинда. Она шла медленно, на ходу очищая горстью листьев стрелу.
— Что случилось? — повторил я.
Но она, казалось, снова потеряла контроль над мыслями-образами, они были размыты, искажены ее переживаниями. Когда она подошла поближе, то заговорила словами:
— Это был мужчина. Он напал на след коней-гигантов. Я увидела, как он идет по следам. Майкл сказал… Я не хотела этого, Дэвид, но что мне было делать?..
Глаза ее блестели от слез. Я обнял ее и дал выплакаться на своем плече. Больше я ничем не мог ее утешить, только уверял, как и Майкл, что это было необходимо.
Спустя некоторое время мы медленно пошли назад. Она села около мирно спящей Петры. И тут мне стукнуло в голову:
— А его лошадь, Розалинда? Она убежала?
Она покачала головой:
— Не знаю. Наверное, у него должна была быть лошадь, но когда я его увидела, он просто шел по следу.
Я подумал, что будет лучше пойти назад по нашим следам и выяснить, не оставил ли он где-нибудь стреноженную лошадь. Но, пройдя с полмили, я не нашел ни лошади, ни каких-либо других свежих следов копыт, кроме оставленных конями-гигантами.
Когда я вернулся, Петра уже проснулась и болтала с Розалиндой. День разгорался. Нас не вызывали ни Майкл, ни другие. Несмотря на происшедшее, нам казалось разумным оставаться на месте, а не пускаться в путь днем и рисковать, что нас увидят. Поэтому мы ждали. И вдруг после полудня что-то пришло к нам. Не мысль — образ. Она не имела настоящей формы. Это было чистое отчаяние, как крик боли. Петра ахнула и, вскрикнув, прижалась к Розалинде. Передача оказалась настолько резкой, что ранила. Розалинда и я уставились друг на друга. У меня тряслись руки. Вместе с тем толчок был настолько нечетким, что мы не могли понять, от кого из наших он исходит.
А потом пришли боль, и стыд, и перекрывающее их безутешное отчаяние, а вперемешку с ними проблески образов, которые, мы точно знали, принадлежат Кэтрин. Розалинда взяла меня крепко за руку. Мы терпели. Потом острота боли притупилась, давление ослабело, и появилась Сэлли, сбивчиво, волнами любви и сострадания к Кэтрин, а потом с болью к нам:
— Они сломили Кэтрин. Они ее сломили… Кэтрин, милая… Вы не должны винить ее, никто. Пожалуйста, пожалуйста, не вините ее. Они ее пытают. Это могло быть с любым из нас. Она сейчас без сознания. Она не слышит нас. Кэтрин, милая… — И ее мысли растворились в бесформенном отчаянии.
И Майкл был с нами, сначала с дрожью, а потом ожесточенно пускаясь в самые суровые образы, которые я когда-либо принимал:
— Это поистине война. Когда-нибудь я убью их за то, что они сделали с Кэтрин.
А потом ничего не происходило час или больше. Мы не очень убедительно пытались успокоить и ободрить Петру. Она не поняла толком, что прошло между нами, но уловила напряжение, и этого ей хватило, чтобы испугаться.
А потом снова была Сэлли, глухо, горестно, через силу заставляя себя войти в контакт:
— Кэтрин призналась во всем. Я подтвердила. Они все равно в конце концов заставили бы меня. Я… — она помедлила, заколебалась, — я не могла бы это вынести. Только не раскаленные утюги. Да и ни к чему, раз она уже все рассказала им. Я не могла… Простите меня, все… Простите нас обеих… — Снова обрыв.
Майкл появился нервно, тревожно:
— Сэлли, милая, ну конечно, мы вас ни в чем не виним. Ни тебя, ни ее. Мы понимаем. Но мы должны знать, что вы им рассказали. Что им известно?
— О мыслях-образах. О Дэвиде и Розалинде. Они были почти уверены насчет них, но хотели подтверждения.
— О Петре тоже?
— Да… о-о-о! — последовал бесформенный всплеск раскаяния. — У нас не было выхода… Бедная малышка Петра… Но они знали. Правда! Только это могло объяснить, почему Дэвид и Розалинда взяли ее с собой. Этого нельзя было скрыть.
— О ком-нибудь еще?
— Нет. Мы сказали, что больше никого нет. По-моему, они нам поверили. Они продолжают задавать вопросы. Пытаются понять. Хотят знать, как мы делаем мысли-образы и на какое расстояние можем их передавать. Я вру им, что не более чем на 5 миль и что на таком расстоянии их еле можно разобрать. Кэтрин почти без сознания. Она не может передавать вам. Они продолжают допрашивать нас обеих, снова и снова. Если бы вы видели, что они с ней сделали… Кэтрин, милая… Ее ноги, Майкл, ее бедные ноги…
Образы Сэлли затуманились отчаянием и затем растаяли.
Больше никто не появился. Мы все были слишком глубоко потрясены. Со словами все иначе, их надо отобрать, потом понять, что ими хотели выразить, а мысли-образы ты просто чувствуешь в себе…
Солнце спускалось, и мы стали собираться, когда снова возник Майкл.
— Послушайте, — сказал он. — Они отнеслись к этой истории очень серьезно и очень напуганы нами. Обычно, когда Отклонение уходит из округа, его не преследуют. Без удостоверения личности или тщательного осмотра местным инспектором нигде не устроишься, так что, кроме Зарослей, деться некуда. А тут они взволнованы тем, что по нам ничего не видно. Мы жили среди них почти 20 лет, а они ничего не подозревали. Мы всюду сойдем за Норму. Поэтому в ход пущено обращение с описанием вас троих, где вы официально объявлены Отклонениями. Это означает, что вы нелюди и потому на вас не распространяются права и защита человеческого общества. Каждый, кто каким-либо образом поможет вам, совершит преступление, а тот, кто скроет ваше местопребывание, подлежит наказанию.
Этим вы объявлены вне закона. Любой может стрелять в вас без предупреждения, не боясь ничего. Объявлено небольшое вознаграждение тому, кто сообщит о вашей смерти и представит этому доказательства, но вознаграждение будет гораздо больше, если вас возьмут живьем.
Наступило молчание, мы пытались осмыслить сказанное.
