Роберт Рэнкин - Мир в табакерке, или чтиво с убийством
По этому поводу у судьи не было ни малейшего сомнения. Это была вина одной-единственной личности. Гения преступного мира. Нового Мориарти. Дьявола в человеческом облике, который самым очевидным образом точно знал, что делал, когда выливал химикаты из бочек в скважину.
Т.С. Давстона не было на суде. Он был слишком болен, чтобы явиться лично. Очень жаль, потому что, будь он там, я бы очень хотел задать ему пару вопросов.
Например, каким образом бочки с химикатами оказались у меня в коридоре.
Но его не было, и я не мог задать ему свои вопросы.
И даже если бы он там был, разве это имело бы хоть какое-то значение?
Видите ли, передо мной пролетели картины будущего, и я знал, что бочки с химикатами не имели абсолютно никакого отношения к охватившему толпу безумию. Химикаты были ни при чем.
Дело было в сигаретах «Брентсток».
Сигаретах, которые делали из табака с измененным генетическим кодом. Измененным в соответствии с формулой из записей дядюшки Джона Перу Джонса, человека, говорившего с деревьями.
Так что мне нужно было сказать? Донести на самого лучшего друга? Свалить все на него? А где доказательства? Что я заглянул в будущее?
Я не мог так поступить.
– Это не я, – сказал я судье. – Это не я.
И, думаете, он послушал?
Хрена с два!
14
Посылайте меня в Ньюгейт, на виселицу. Мне и дела нет. Я буду смеяться, буду отпускать шуточки, и выкурю трубочку-другую с палачом.
Дик Тэрпин (1705—1739)Мне так не хватает семидесятых.
То есть их действительно не хватает– в моей жизни .
Каждого года. Каждого месяца в каждом году, и каждого дня. Каждого часа и каждой минуты.
Судья засадил меня за решетку, и все тут. Вычеркнул из жизни. Дал мне пятнадцать лет.
Пятнадцать лет!
Это мне не понравилось, доложу я вам. Я разозлился. Я был обижен, обманут, обездолен и оскорблен. В общем, не очень приятный тип.
Сначала они послали меня в Паркхерст, а затем – в Пентонвиль. Потом меня переместили в Поуис, затем – в Пенрот, и, наконец, в Пуканюх. То, что все эти названия начинались с буквы «П», веселья у меня не вызывало.
Т.С. Давстон, конечно, писал мне. Его первые письма были полны извинений, а также обещаний сделать все, что в его силах, чтобы обеспечить мне досрочное освобождение. Прекрасно зная его любовь к динамиту, я каждую ночь спал, накрыв голову матрасом, ожидая взрыва, который разнесет в пыль стену моей камеры и возвестит прибытие автомобиля, что унесет меня, взвихривая пыль, к свободе.
Ни взрыва, ни прибытия – то есть, прибытия автомобиля.
Писем становилось все меньше, приходили они все реже, зато теперь к ним прилагались вырезки из газет. Первая такая вырезка сопровождалась запиской, из которой следовало, что мне, поскольку я являюсь его биографом и теперь располагаю некоторым запасом свободного времени, следует посвятить себя составлению архива его достижений – так, как они описывались в ежедневных изданиях.
Это, считал он, позволит мне заняться полезным делом; дополнительным плюсом, по его мнению, была возможность оставаться в курсе того, что происходит в большом мире и насколько хорошо он со всем управляется, даже без моей неоценимой помощи.
Мы вместепройдем через это, писал он.
И ни разу не приехал повидаться со мной.
Норман приезжал каждый месяц, пока меня не перевели на север. Он привозил новости из Брентфорда. Большей частью самые плохие, насколько я помню.
Выращивать табак на участках Св. Марии запретили. Участки снова разделили, и плантации словно никогда и не было. Мексиканцы-поденщики разъехались. Поля Крэда в Чизуике стали собственностью города. В Хаммерсмите женщина родила уродца, похожего на фен, а в небесах не переводились угрожающие знаки и необыкновенные предзнаменования.
– Точно, – говорил Норман, – это конец света.
Помимо новостей о чудовищных младенцах, встречах со сказочными созданиями и бурной жизни бакалейщика из Брентфорда, Норман сообщал и трагические известия.
Чико умер.
Его застрелили из проезжающей машины, когда он толкал наркоту на перекрестке.
– Именно так он хотел бы уйти из жизни, – заметил Норман.
И кто бы спорил?
Но ко мне приезжал не только Норман. Раз или два появился брат Майкл. Он предлагал мне свое утешение, в надежде, что мне удастся очиститься от прежних грехов и освободить в себе монаха. Он рассказал мне, что искать встречи со мной его подвигло сновидение, вещий сон, в котором он увидел меня, одетого в монашескую рясу черной кожи с низким вырезом, и как на моем теле появляются стигматы в самых неожиданных местах.
Брат Майкл разложил передо мной весь церковный реквизит, который он захватил, чтобы провести мое посвящение. Распятие и четки; золотую икону св. Аргентия с крошечным носиком; латинские книжки и флакон со святой водой; пояс для покаяния; тюбик вазелина.
Искушение было велико – как можно было бы предположить – но я не стал монахом. Более того, физическое проявление моей реакции на предложение святого брата оказало на него настолько сильное и длительное (в смысле последствий) воздействие, что он не только усомнился в верности своих видений, но и утратил интерес к езде на велосипеде.
За это меня на полгода упрятали в одиночку, и добавили еще два года к сроку.
Я уже никогда не стал прежним.
Я не знаю, читали ли вы труды Гуго Руна. Но среди многих Элементарных Истин, открытых этим великим философом двадцатого века, водившим компанию со многими знаменитостями, есть одна, имеющая отношения к условиям человеческого существования. Рун формулирует ее в виде, который понятен даже неспециалистам: В ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕКА ЗАЛОЖЕНО СТРЕМЛЕНИЕ ВЕСТИ СЕБЯ ПЛОХО.
Согласно Руну (найдется ли кто-нибудь, чтобы усомниться в его словах?), «Любой конкретный человек в любой конкретный момент времени ведет себя настолько плохо, насколько ему или ей это может сойти с рук.»
Согласно Руну, уже при рождении мы ведем себя плохо. Мы входим в этот мир и сразу начинаем лягаться, верещать и гадить в пеленки. В детстве нас все время наказывают за то, что мы ведем себя плохо. Нас учат, где проходит та черта, за которой случится то, что случится, если мы за нее заступим. И это продолжается всю жизнь, в школе, на работе, в отношениях с друзьями, коллегами и супругами. Каждый из нас ведет себя настолько плохо, насколько ему это может сойти с рук, каждый раз переступая через конкретную для данного случая черту на свой страх и риск.
Насколько именно плохо мы способны вести себя, полностью зависит от обстоятельств. Представители бедных слоев общества зачастую ведут себя очень плохо: примерами этого могут быть поведение футбольных болельщиков, поездки в отпуск за границу и привычка носить спортивные штаны. Но если вы ищете образцы действительно плохого поведения, плохого поведения, доведенного до предела и демонстрируемого (большей частью в узком кругу) как вид искусства, вам следует посетить либо места, облюбованные самыми богатыми и привилегированными людьми, либо места долговременного лишения свободы.
