Роберт Рэнкин - Мир в табакерке, или чтиво с убийством
Судья спрашивает Нормана, как делают цветные полоски в полосатых карамельках. Норман говорит, что знает, но не расскажет, потому что это коммерческая тайна. Судья делает обиженную гримасу, но просит Нормана продолжать.
Норман продолжает.
– Так вот, – продолжает Норман, – я снова ее спрашиваю: «Что здесь творится?» – спрашиваю я ее. А она говорит: «Деревья, деревья. Деревья открыли нам правду. Люди разрушают планету. Насилуют мать-землю. Люди должны снова жить по-старому. Заниматься охотой, собирательством, прелюбодеянием на траве, потому что траве это очень нравится». А я говорю: «Мне тоже, давай прямо сейчас». А ей не хочется, она говорит, что деревья сказали им всем, что нужно разобрать мостовые, и сжечь все дома, и стереть Брентфорд с лица земли, и насадить брюссельскую капусту, потому что ее кочанчики – как маленькие планеты, и в них – средоточие вселенской мудрости, и…
Судья спрашивает Нормана, нравится ли ему брюссельская капуста. Норман говорит, что не нравится, судья говорит, что ему тоже не нравится, и просит тех из присутствующих, кому она нравится, поднять руки, чтобы выяснить, сколько же их наберется в зале. На суде присутствует восемьдесят девять человек, из которых только семеро готовы откровенно признаться, что она им нравится, но двое из них заявляют, что на самом деле они не готовы предпочесть ее всем остальным продуктам питания.
Судья просит Нормана продолжать, и Норман снова продолжает.
– Так вот, – продолжает Норман, – Я говорю этой девчушке самым что ни на есть вежливым образом, чтобы она абсолютно ни на что не смогла обидеться, что она обкурилась до потери сознания, и почему бы ей не пойти со мной ко мне домой, и прихватить с собой презервы…
– Презервы? – переспрашивает судья.
– Ну да. Это такие рыбные консервы в острой заливке, – говорит Норман. – Хотя на самом деле я надеялся ее трахнуть.
Секретарь суда делает себе пометку, что во время перерыва на обед выступление Нормана следует сократить в несколько раз.
– Но тут, – говорит Норман (продолжая), – мы слышим полицейские сирены. То есть, яслышу полицейские сирены. А эта голая толпа начинает кричать, что она видитзвук полицейских сирен. Они вопят: «Берегитесь черных молний!», и всякую такую бредь. На самом деле я не знаю, кто вызвал полицию, и зачем. Хотя я заметил пару-другую типов, которые старались незаметно шептать что-то себе в трусы. Хотя они, может быть, просто были египтяне.
Секретарь суда закатывает глаза к потолку; судья клюет носом.
– Так вот, – снова продолжает Норман. – Сирены воют, все ближе и ближе, фараоны выскакивают из машин, все с дубинками, и все бегут в ворота, и бум! Бац! Трах! Ба-дамс! Бзынь! Дрыньс! Да-даммм! И…
– Вынужден вас прервать, – говорит судья.
– Почему? – спрашивает Норман.
– Потому что это нехорошо. Мне не нравится мысль о том, что полиция может избивать безоружных голых людей дубинками. Это ужасно.
– Это и было ужасно, – говорит Норман. – Я там был.
– Мне не нравится то, как вы это описываете. Судя по вашим словам, наша полиция немногим лучше банды уличных хулиганов. Представьте себе, что ваш рассказ попадет в газеты. Люди будут думать, что мы живем в полицейском государстве, а не в лучшей в мире стране.
– Так что вы мне рекомендуете сказать? – спрашивает Норман.
– Мне все равно, что вы скажете. Но я возражаю против слова «дубинка». Выразитесь по-другому.
– Жезл? – предлагает Норман. – Демократизатор?
– Нет-нет-нет. Ничего подобного. Что-нибудь более мирное.
– Тюльпан?
– Отлично, – говорит судья. – Будьте добры, продолжайте.
– Продолжаю. Так вот, полиция врывается за ворота, размахивая тюльпанами, бьет и колотит всех налево и направо, кругом кровь. Людей бьют прямо по лицу, и полицейские загоняют свои тюльпаны им прямо в…
– Нет-нет-нет.
– Нет? – останавливается Норман.
– Нет.
– Я же как раз дошел до самого интересного.
– Самое интересное имеет отношение к тюльпанам?
Норман поднимает руки, что должно означать «более или менее».
– Не ко всем тюльпанам.
– Хорошо, продолжайте, но я вас остановлю, если мне не понравится то, как вы выражаетесь.
– Продолжаю. Значит, полиция, как я уже сказал, с тюльпанами и все такое, но их же гораздо меньше, и эти голые люди принимаются хватать полицейских и срывать с них форму, и скоро уже трудно сказать, кто есть кто, и сразу же все это превратилось в групповую оргию, и все бросились в одну кучу, как оголтелые.
– Потрясающе.
– Тот еще был праздничек, можете мне поверить.
– Я был на одном таком праздничке, – говорит судья. – Году в шестьдесят третьем. Славно погуляли. Кто-то даже взорвал хозяйскую собаку динамитом.
– А?
– Да так, не обращайте внимания. Оргия, говорите?
– Групповуха. Экстра-класса.
– Итак, вы заявляете, что полицейские были изнасилованы.
– Ни в коем случае.
– Конечно же, их изнасиловали. Ведь, как вы сами сказали, их было намного меньше, а защищаться они могли только тюльпанами.
– «Изнасилование» – не очень красивое слово, – говорит Норман. – Возможно, стоит сказать, что их «любили вопреки их воле», или что-то вроде этого. Если не считать того, что «вопреки их воле» – это вряд ли. Они, можно сказать, просто нырнули туда, особенно старик Мейсон, я ведь с ним в одном классе учился.
Подводя итоги дела, судья не использовал выражение «любили вопреки их воле». Зато он использовал массу других выражений. Например, «изнасилование» и «тюльпаны». А еще множество эпитетов: «страшный», «ужасный», «кошмарный», «отвратительный», «подлый», «непристойный» и «унизительный».
Он сказал, что не намерен проводить две тысячи отдельных процессов. Он все равно не доживет до их окончания. И кроме того, как можно требовать, чтобы свидетели опознали ответчиков, если все люди в голом виде выглядят одинаково.
Нельзя возлагать ответственность на зрителей, которые пришли на фестиваль, сказал он. Они были невинными жертвами химического отравления.
Это была не их вина.
Так чья же тогда была вина?
По этому поводу у судьи не было ни малейшего сомнения. Это была вина одной-единственной личности. Гения преступного мира. Нового Мориарти. Дьявола в человеческом облике, который самым очевидным образом точно знал, что делал, когда выливал химикаты из бочек в скважину.
Т.С. Давстона не было на суде. Он был слишком болен, чтобы явиться лично. Очень жаль, потому что, будь он там, я бы очень хотел задать ему пару вопросов.
Например, каким образом бочки с химикатами оказались у меня в коридоре.
Но его не было, и я не мог задать ему свои вопросы.
