Николай Руденко - Волшебный бумеранг (Космологическая феерия)
Коля невольно потянулся к ней — в пространство, туда, где она стояла точно живая, но пальцы ощутили всего лишь холодную поверхность экрана. И ему стало больно оттого, что Лоча не заметила его порыва, словно была незрячей.
— Между нами пролегла черная, глухая немота, — глядя на него, говорила Лоча. — Ни ветра, ни звука… Чамино подарил мне ящичек с двумя окулярами. Когда смотришь в них, твоя Земля становится такой большой, что я вижу на ее поверхности синие моря и зеленые материки. От Рагуши я узнала, где именно лежит твой материк. Он зеленеет на полторы ладони выше холодной шапки, белеющей на Южном полюсе. Иногда мне кажется, что я действительно вижу тебя. Ты теперь совсем не похож на того Акачи, которого я знала. Лицо твое потемнело, глаза сузились, и от них до серебристых висков пролегли темные лучики… Иногда я путешествую вместе с тобой. Они так хороши, леса твоей планеты! И оттого, что они никем не тронуты, в них страшно. Мы вместе купаемся в теплых озерах, свободно ходим по дну океанов, собираем подводные травы, живем в океанских пещерах, там даже под водой значительно светлее, чем на поверхности нашего Фаэтона… Как мне хочется на Землю! — Лоча, будто опомнившись, легонько встряхнула головой, и глаза ее стали печальными. — Извини!.. Мне так много хочется тебе сказать, но мысли мои путаются, и я понимаю, что говорю вовсе не то… Если бы я могла услышать хоть одно твое слово! Но я знаю, что это невозможно… Я часто слышу упреки: зачем ты называешь себя его женой? Ты же никогда ею не была. Это всего лишь твой каприз, но ради этого каприза ты обрекла себя на вечное одиночество… Что они могут понять?… У вас там есть птицы, которых мы знаем лишь по изображениям, завезенным на Фаэтон космонавтами. Одна такая птица всегда висит перед моими глазами. Я смотрю на нее и спрашиваю себя: согласилась ли бы ты, Лоча, быть вот такой земной птицей, чтобы жить там, где твой Акачи?…
… Однажды Единый появился на моей стене горизонтов и с неожиданной добротой проговорил: «Рабыня божья! Ты пробудила во мне великую жалость. Я дам тебе в мужья своего лучшего советника». А я ответила ему: «Не жалей меня, Всевышний. Сделай меня земной каторжанкой. А не хочешь — сделай земной птицей». Но он поднял угрожающе свой сухой перст, доброта его пропала, а в голосе зазвучал металл: «Те, кого я покарал, не имеют права жить в памяти ненаказанных». Он так и сказал, словно человечество делится только на два лагеря — на тех, кого он покарал, и тех, кто еще не подвергся его каре.
… Какая я теперь счастливая! Мне уже не нужно каждую неделю ходить во Дворец, чтобы расчесывать ненавистную бороду Единого. О-о, ты не знаешь, какая это была пытка!..
Я не сказала тебе, в чем именно состояла моя обязанность. В сплетнях, которые раздавались вокруг, не было и капли правды. Люди не понимали, какое наслаждение Бессмертный получает от расчесывания бороды…
А я должна была молчать. Так как правда не всегда бывает лучше, чем ложь. Какое же отвращение я чувствовала к самой себе.
Часами я расчесывала его бороду. Больше ничего. Он словно бы засыпал. А мой мозг будто пронизывал какой-то луч, мой мозг был в его страшной власти. И в нем возникали картины одна ужасней другой.
Я видела себя и его. Только себя и видела всегда такой, какая я есть на самом деле. А он всякий раз был другой. Но потом, когда ему рассказали, как я прощалась с тобой, он начал принимать твой образ. И тогда мои мысли уже не подчинялись мне.
О прости, мой любимый! Это был обыкновеннейший гипноз. А разве виноват человек, которого принуждают видеть в мыслях то, что он мечтает видеть наяву?
Потом Всевышний сказал:
— Акачи никогда не вернется из ада. Я приму его облик. И возведу тебя на трон божий. Ты станешь бессмертной, как и я.
Я билась головой о его колени. Но Бессмертный жестоко отбросил меня. Ему, наконец, опротивело подделываться под тебя. И он захотел стать самим собой. И захотел, чтобы я любила его таким, каков он есть. Но я скорее умру…
И тогда Чамино забрал меня из Дворца. И теперь я живу у Лашуре. Теперь я счастлива. Я могу думать о тебе. И жить тобой!
Коля слушал, слушал… И смотрел на свою Лочу. Уже не только он, но и Рагуши и Ечука знали наизусть каждое ее слово, каждое ее движение на экране. А Коля требовал, чтобы Рагуши снова и снова закладывал нитку в свой шахо.
На следующий день Ечука-отец сказал Николаю:
— Вот что, сын… Ты должен вернуться на Фаэтон. Лашуре — друг моего детства. Если Лоча нашла у него убежище, значит он остался таким, как прежде…
Коля смотрел на отца, слышал его печальный голос и думал о Лоче.
— Ты должен лететь на Фаэтон, — повторил Ечука, — С Рагуши я договорился. Конечно, это опасно. Но он прекрасно умеет обманывать жрецов. Кроме того, ему безоговорочно верят.
— А ты останешься один?… Один на весь материк?
Но отец, видимо, уже все решил. Положив руку на плечо сына, Ечука сказал:
— Нет, Акачи… Теперь я буду не один. У меня есть дети. Вот мы сейчас позовем Алочи…
Алочи, зайдя в комнату, стыдливо переминался с ноги на ногу у дверей, рассматривая свои босые ноги. Это был жилистый, коренастый мальчик с острыми плечами. Кожа светло-шоколадного цвета, волосы черные, руки не в меру длинные, с тонкими подвижными пальцами. Форма головы, нос, губы, овал лица Алочи — все напоминало обыкновенных земных людей, которых Коля видел на Атлантиде. Но ведь на создание первых атлантов ушло полторы тысячи земных оборотов!.. Поэтому он понимал отца, который так гордился своим земным ребенком.
— Ты накормил братьев? — спросил Ечука мальчика.
— Да, отец, — не поднимая головы, ответил Алочи.
— Подойди поближе, сын, — приказал Ечука. Когда мальчик приблизился, Ечука взял его за подбородок и заглянул в карие с золотистым отливом глаза. Мальчику, видимо, тяжело было выдержать взгляд отца, хотя взгляд этот был ласковым и спокойным.
— Не нужно склонять головы, Алочи, — сказал отец. — Ни перед кем не склоняй головы.
14. Юпитер жив!
Не раз на протяжении длинных десяти оборотов Николай спрашивал отца о Юпитере. И каждый раз Ечука избегал ответа.
Сегодня был необычный день. Им предстояла долгая разлука. И Коля, ощущая горечь оттого, что у отца есть тайна, которую тот боится доверить ему, решился снова начать этот разговор.
Долго молчал старый Ечука. И наконец, сказал:
— Ты возвращаешься туда, где это знание может привести к гибели.
— Я должен знать то, что знаешь ты, — твердо ответил Коля.
Наступила тишина. Ечука колебался. Он словно бы подбирал единственное слово, способное объяснить его чрезмерную осторожность. И вот Коля услышал:
