Любовь Лукина - Искатель. 1989. Выпуск № 06
— Ключи, — раздался голос. — Скорей. Нас никто не видел.
Я почувствовал, что они роются в моих карманах. Звякнули ключи, я начал приходить в себя и сопротивляться — это была чисто рефлекторная реакция.
После этого мне прижали к носу и ко рту мерзко пахнущий тампон. Я потерял сознание.
Придя в себя, я понял, что лежу на соломе. Поначалу мне померещилось, что я упал с лошади, хотя и не мог вспомнить, с какой и на каких скачках.
Потом до меня дошло, что это совсем не скачки. Меня похитили средь бела дня на улице Лондона. Я лежал, связанный, на спине с повязкой на глазах. Потом я сел и попытался высвободить хоть какую-нибудь часть тела, но мои усилия были напрасными.
Прошла целая вечность, прежде чем снаружи послышались шаги. Скрипнула деревянная дверь, и внезапно свет упал мне на лицо.
— Напрасно стараетесь, мистер Холли, — проговорил чей-то голос. — Вам не развязать эти узлы одной рукой.
Я перестал стараться.
— Мы немного переусердствовали, — сказал мужчина с явным удовольствием, — и веревки, и анестезирующее средство, и дубинка, и повязка на глаза. Я, конечно, предупредил их, чтобы они были осторожны и не задели вашу металлическую руку.
Голос был мне знаком. Едва уловимый манчестерский акцент, манера говорить, приобретенная при восхождении по лестнице, ведущей в верха общества. Уверенность — признак могущества.
Тревор Динсгейт.
Последний раз я видел его во время тренировочного галопа в Ньюмаркете, когда наблюдал, как скачет Три-Нитро, которого он узнал потому, что был знаком с рабочим жокеем, неизвестным большинству зрителей. Букмекер Тревор Динсгейт интересовал меня, он был человеком, которого мне следовало раскусить раньше. Этим бы я и занялся, но не успел.
— Снимите повязку с глаз, — приказал он. — Я хочу, чтобы он меня видел.
Когда глава привыкли к свету, первое, что я увидел, — был двуствольный дробовик, наведенный на меня.
Я находился в амбаре, а не в конюшне. Слева от меня стоял огромный стог соломы, справа, чуть поодаль, — трактор. Ноги мои были привязаны к прицепной тяге газонокосилки. Надо мной высился свод крыши со стропилами и одна слабая электрическая лампочка, свет которой падал на Тревора Динсгейта.
— Вы слишком умны — себе во вред, — сказал он. — Знаете, что о вас говорят? Если Холли взялся за вас — берегитесь. Он подкрадывается к вам, когда вы будете считать, что он не ведает о вашем существовании, и двери камеры захлопнутся за вами прежде, чем вы сообразите, как это произошло.
Я промолчал. Что я мог сказать? Что можно сказать, когда сидишь, спеленутый, этаким пнем, под дулом дробовика?
— Так вот, я не собираюсь ждать, ясно? Я знаю, что вы уже подобрались чересчур близко. Хотите меня сцапать? Расставили ловушки, а? Ждете, пока я попадусь, как попались в ваши руки многие другие? — Он замолчал, поняв, что неточно выразился. — В вашу руку, на этот замысловатый крючок.
Он стоял молча, наблюдая за мной. Я сидел, не двигаясь, стараясь держаться прямо, и думал о легкой, безопасной работе в маклерской конторе, которой меня когда-то прельщала моя бывшая жена, устав от злоключений жокейской жизни.
Еще двое стояли позади меня с правой стороны, вне моего поля зрения. Я слышал только шорох соломы, когда они переминались с ноги на ногу.
Тревор Динсгейт обратился к ним.
— Слушайте внимательно, — сказал он, — и не напутайте. Возьмите эти два куска веревки и привяжите один к его левой руке, а другой — к правой. И следите, чтобы он не выкинул никакого номера.
Он чуть чуть поднял ружье, так что я мог смотреть в отверстия стволов. Если он выстрелит с этой позиции, подумал я, то попадет в своих напарников. Не похоже, чтобы он намеревался тотчас со мной расправиться. Напарники привязывали веревки к моим запястьям.
— Привяжи выше локтя, кретин, — рассердился Тревор Дннсгейт, — иначе эта штука отвалится.
Тот, которого он отругал, сделал, как ему велели, туго завязал узел и, как бы невзначай, поднял толстую железяку, похожую на лом, и стоял, сжимая ее в руке, — наверное, опасался, что каким-то образом я могу освободиться от пут и напасть на него.
Лом… Тошнотворный страх внезапно охватил меня, и по телу поползли мурашки. Однажды другой негодяй, который знал, что для меня страшнее всего, ударил кочергой по моей левой покалеченной руке — тогда-то я и лишился ее. Я оплакивал потерю и испытывал бесчисленные муки, но до этого жуткого момента не отдавал себе отчета, как дорожил тем, что осталось от руки. Мышцы, которые давали импульс электродам, по крайней мере, создавали иллюзию действующей руки. Если их повредят, я лишусь и этого.
— Вам это не нравится, мистер Холли? — спросил Тревор Динсгейт.
Я снова повернул голову в его сторону. Его голос и лицо выражали торжество, удовлетворение и даже что-то, похожее на чувство облегчения.
Я молчал. Он отдал дружкам новый приказ.
— Развяжите у него веревку на груди. И смотрите, осторожно. Придерживайте веревки на его руках.
Они развязали узел и сняли веревку с груди. Это нисколько не увеличило моих шансов на избавление. Все они слишком преувеличивали мою способность бороться.
— Лягте, — сказал мне Динсгейт и, поскольку я не исполнил его приказ, кивнул своим напарникам. — Уложите его. Я не хочу вас убивать, — сказал он. — Мне нельзя рисковать. Но если я не убью вас, мне придется заткнуть вам рот другим способом. Раз и навсегда.
Если он меня не убьет, тогда непонятно, как это ему удастся. Но мне просто не хватало фантазии.
— Отведите его руку в сторону, — сказал он.
Мою руку сильно потянули.
— Не эту, идиот, — сказал Тревор Динсгейт, — правую.
Стоявший справа от меня со всей силы потянул веревку, пока не отвел руку перпендикулярно телу.
Тревор Динсгейт шагнул ко мне и опустил вниз ружье. Черные отверстия стволов были направлены на запястье моей правой руки. Он не спеша опустил ружье еще на дюйм. Оно коснулось моей кожи и прижало руку к соломе, покрывавшей пол. Я почувствовал, как металлические края стволов давят на кости, нервы и сухожилия моей здоровой руки. Послышался щелчок взведенного спускового крючка. Одного выстрела достаточно, чтобы разнести на кусочки мою руку.
Меня стало мутить, все тело взмокло от пота.
Что бы ни говорили, я точно знаю, что такое страх. Не страх перед лошадью, скачками, падением или обычной физической болью. Страх перед унижением, безнадежностью и полным бессилием… Но я инстинктивно старался, чтобы он не отразился на моем лице.
Прошло несколько долгих, мучительных секунд. Наконец он глубоко вздохнул и сказал:
