Коллектив авторов - По ту сторону реальности. Том 2 (Сборник мистики и фантастики)
Никогда ранее не задумывался, что слово «революция» является женским родом и, очевидно, поэтому сделала весь мир товарищами. Товарищем всего мира она послала меня утверждать ее идеалы по всей земле, но не объяснила, что в случае удачного сотрудничества между товарищами обычно устанавливаются «либидиные» связи, которые определяют и продолжают отношения товарищей далеко за пределы войны и мира. Мой друг сказал, что каждая революция чего-нибудь стоит, если умеет защищать свое товарищество. И пояснил, что его главная война – это желание изнурять себя в любви, а будущему миру он напророчествовал превратиться в игру человеческих способностей, в которой происходит развитие основных инстинктов жизни. Я, конечно, не возражаю против товарищества всего мира, но, очевидно, невозможно дружить со всеми людьми сразу и поддерживать с ними подлинные теплые связи. Но, как оказалось, сердце мое не выносит общего. Вообще– то я не против товарищества и даже не против господ, но я никогда не понимал, почему, обращаясь к последним с «господской» приставкой, я невольно ставлю себя в положение холопа. На мое беспокойство по этому вопросу, мой друг громко назвал меня Федором и пояснил, что господами мы называем тех, чьи имена мы не знаем или не помним. Миром управляют не господа, а дети Пении и Пороса. Что это за дети, он мне не объяснил, а я постеснялся спросить. Все это так сложно для меня, что я вспомнил о нашем с тобой ложе, где ты назвала меня господином души. И я думаю, это правильно.
Еще хочу рассказать Вам, Екатерина Матвеевна, о моих новых друзьях, которых я ласково называю Арапешами. Для них мир – это сад, который следует возделывать, но не для себя, не для гордости и тщеславия, не для накопления и стрижки купонов, а для того чтобы могли расти бататы, капуста и, конечно, дети. В этой общине я не замечал конфликта между старыми и молодыми, а среди мужчин и женщин отсутствует даже намек на ревность и зависть. И все потому, что любопытно и чудно устроен их просторный дом. Дом, в котором присутствует много яркой и разнообразной любви, но большая и единственная любовь, как кажется мне, блуждает среди них еще не узнанной. Хотя может случиться и так, что без этого опыта большая любовь становится неприметной.
Когда я вернусь домой, то построю новый каменный дом, где мы будем жить счастливо. Но только не саманный, из соломы и глины, как у арапешей, а из камня. Ведь я строитель по профессии. Об этой мечте я рассказал своему другу, и он дал мне странный совет, чтобы я заложил в фундамент дома особый камень, который закладывали первые христиане в фундамент своих домов и церквей. Это тот самый камень, который отвергли мои христианские братья. Я спросил его, что это за камень и почему они сами не закладывают его в свои жилища. Он ответил, как мне кажется, невпопад: «Если ты к женщине не испытал страсти и не познал огня, то ты один из камней пустыни». Странно, но в пустыне я не замечал камней…
А теперь, дорогая Екатерина Матвеевна! Я все-таки должен сказать о главном, что более всего беспокоит меня. Я долго думал, говорить Вам о том или нет, но если у нас сложились доверительные отношения, то считаю необходимым ввести вас в курс дела. Меня очень удивил и расстроил мой новый друг, утверждая, что я являюсь участником некой игры, вернее, марионеткой хозяина, которого он назвал киношником. Так вот, этот «красный» колдун, сам будучи не главным, создал меня с другими товарищами по образу и подобию своему. И повесил на меня вину, что я на своем веку много убивал, а потому не смогу построить Храм нашей с тобой мечты. Ты, наверно, помнишь по своей Книге, что нечто подобное случилось с древним царем Давидом, который тоже много «убил» народу, и ему было сказано, что этот Храм любви построит не он, а его сын Соломон. Что тоже неплохо. А потому береги нашего сына как зеницу ока от «сухого проклятья», как это делали мои предки. Вообще, в последние дни меня все чаще посещает блуждающая тревога, которая настойчиво взывает к чувству вины за деяния, которые я не совершал. Эта вина прячется во мне где-то глубоко, ожидая принять предъявленное мне обвинение. Я пробовал разобраться с этим чувством с помощью Книги, которую экспроприировал у книжника и пришел к выводу, что это чувство вины есть следствие той роли, которую сыграла религия, объявив человека виновным до его рождения. Не знаю, что там – в прошлом, натворили первые люди, убили своего отца или нет? Но я не могу принять идею вечной вины от первого человека только за то, что он взял плод из рук женщины. Насколько я понял историю знаменитого предка, он стал виновен именно за то, что обвинил Творца за женщину, которая ему дана для полноты и цельности жизни. С Женщиной по имени Жизнь он должен был обрести смысл своей жизни. Если история человечества представляет путь от безличности всего человечества как целого к семье и индивидуальным отношениям двух людей, то становится понятным вечный конфликт любви и смерти. Из такого конфликта произрастает чувство вины, достигающее во мне таких высот одиночества, что делается невыносимым для меня. И еще я заметил такую особенность как только мои мысли начинают суетиться вокруг «матери» революции, то я начинаю удаляться от Вас, дорогая Екатерина Матвеевна, и счастье пропорционально убывает во мне. Очевидно, правильно написано в Книге, что необходимо отлепиться от таких «родителей». А та религия, которую я слышал от проповедников морали, приучила спокойно относиться к вине и страданиям. Она наградила вину благословением, увековечила ее и не позволила ей разрешиться правдой на земле. «А что будет разрешено на земле, будет разрешено на небесах», – хорошо сказал мой друг Арапеш. И я не хочу, чтобы вина и боль стали моей судьбой. Поэтому для меня становится несомненным, что мое освобождение связано с избавлением от чувства вины, способностью осознать, что более полное удовлетворение «либидиных» потребностей освобождает от вины и искусственно насаженного «первородного» греха. В этом должно было бы отразиться удовлетворение основных человеческих потребностей – примитивных в начале, многосторонне развитых и утонченных в последствии нашей встречи. В этом месте я говорю и о нашем с тобой ложе, о котором я всегда помышлял, но которое слабо проявлялось в моих видениях, находившихся во власти красного колдуна. Я никогда не писал тебе об этом. Может быть, стеснялся, а может быть, ощущал запрет, исходящий от чуждого мне духа. Я пробовал создать изображение тахты, на которой мы занимались бы любовью, но безрезультатно. Вся пустота и голость ее существования была слишком очевидна и резала мой глаз. Для меня наше ложе должно было быть всегда прикрыто покрывалом, стоять забытой в самой удаленной комнате и не бросаться в глаза. Как бы там ни было, но по совету нового друга я перестал задаваться вопросами об оттенках белого и красного цветов, противопоставлять правое левому, где хорошие нехороши и плохие неплохи, потому что все одинаковы в хозяйстве Творца. Во все времена именно в пустыне испытывался и мужал человек. Мой опыт подсказывает мне, что вину можно искупить свободой, а избавиться от вины «грехопадения» – перестать различать добро и зло в русле катехизиса, сделавшего меня атеистом бытия. Это, конечно, не значит, что я должен прилепиться к злу и перестать стремиться к добру. Но стыдливость Адама и его порыв прикрыть свое «хозяйство» фиговым листком стало первым следствием его падения в грех и отпадением от Духа. Мне думается, что когда человек вместо единственного и основного вопроса бытия принимается за решение вопросов различения добра и зла, справедливости и несправедливости и прочей болтливости, тогда он испытывает падение в грех, как возможность промахнуться мимо цели и обустроить свое бытие достойным образом. Испытания старика Иова, о которых мне начитывала моя мать из Книги, длились до тех пор, пока он не перестал искать справедливости и нашел еще более наполненную смыслом жизнь. Поэтому я уверен, что навязанный мне «первородный» грех слетит с меня как осенний лист, как только я встречусь с тобой и вкушу «спелые» плоды от древа жизни и перестану смаковать кислый и незрелый плод от своих куцых думок головы, доставшихся мне от архаического сознания наших предков. Потому что у них в объяснении вины просто не было мыслительного пространства нашего предпоследнего времени. А жить с совестью приспособленца, отягощенного виной, я не желаю. И тех товарищей, которые сидят «наверху» и навязывают мне правила старой игры, где прошлое господствует над настоящим, а настоящее квасится в революционно-экономических фантазиях будущего, мне придется упразднить своей волей к новой жизни. Только бы мне хватило сил устоять на «стеклянном море, смешанном с огнем, победить зверя и образ его, начертание и число имени его на моем челе». Выйти из игры со старыми правилами я склоняюсь еще и потому, что ставшие мне милыми и дорогими друзьями красноармеец Петька и его брачная думка – Гюльчатай, апостол закона, но хороший семьянин Павел Верещагин и Абдулла – должны погибнуть и умереть ради моего революционного триумфа. Эти подтверждения я замечаю в своих видениях, проявляющихся между дремотой и явью, простирающейся не дальше миражей пустыни.
