Андрей Корбут - Гражданская война
"Я где-то уже видел это..." -- подумалось мне, и тут же вспомнил -- у Карла, когда он показывал мне рисунки -- это был интерьер комнаты в Музее Сальвадора Дали.
-- Чем обязан? -- приглашая пройти в гостиную, спросил Скотт.
-- Вильям, нам необходимо поговорить.
-- Все о том же? -- Скотт опустился на диван красной кожи, знаком предложил последовать его примеру.
-- Да.
Вероятно, мой решительный тон заставил его отступить от своего правила -- "не касаться прошлого".
-- Хорошо, но у тебя только полчаса, меня ждут больные.
-- Я постараюсь, -- спокойно ответил я, -- к тому же у меня к тебе всего три вопроса: Что связывало тебя с Рейном? Почему вы поссорились? И, наконец, где кейс с черновиками?
Скотт насмешливо сощурился, посмотрел на меня в упор долгим взглядом, затем запрокинул голову назад, на спинку дивана и произнес с расстановкой:
-- За-бав-но... Ты не ошибся с профессией? Может быть, тебе в твои 36 еще не поздно переквалифицироваться?
-- Если ты считаешь все это вздором, попробуй доказать обратное? -настаивал я.
-- Ты решил меня исповедовать? Сегодня какой-то религиозный праздник? Но где твоя сутана? Ты не детектив, не монах, так какого же черта...
-- Томашевский застрелился ... два часа назад.
Скотт медленно поднял голову, выпрямился, но остался сидеть, на его скулах заиграли желваки.
-- Откуда тебе это известно?
-- Я видел это собственными глазами... Как и его предсмертное письмо, в котором он фактически объявляет тебя своим наследником...
-- И все?
Я не мог не заметить, что печальное известие причинило Скотту душевную боль, но с этим последним его возгласом в глазах Вильяма блеснул и радостный луч надежды, и я понял, что мысль о шифре заслонила эту смерть.
-- Где письмо? Оно с тобой?
-- Я уничтожил его,-- солгал я. -- Вскоре после самоубийства Томашевского, в его квартире стало тремя трупами больше. Слишком большой риск хранить такое письмо.
Для Скотта это было ударом. Он вдруг сник и как-то сразу постарел.
-- Боже мой... Боже мой... -- шептал он.
-- Впрочем, иные вещи хранить еще более опасно? Не так ли?
-- Боже мой...
-- Ты сокрушаешься о смерти друга?... Или утратив последнюю хрупкую надежду заполучить шифр?
Скотт, словно восстав из пепла, сверкнул очами, но быстро овладел собой и вполне хладнокровно произнес:
-- Предлагаешь торг?
-- Нет, откровенный разговор.
-- Желаешь откровенного разговора? Хорошо, но помни: не я -- ты его захотел, однако правду -- в обмен на код.
-- Слово...
-- Одно условие: ты выслушаешь меня до конца, никаких вопросов, никаких комментариев, пока я не закончу. Я сам расскажу обо всем, что посчитаю возможным...
Я кивнул в знак согласия.
-- Что связывало меня и Рейна? -- Нормальные деловые отношения. Как врач, я располагал информацией о женщинах, чья первая беременность разрешилась не совсем удачно, я говорю о тех, у кого появились на свет дети-мутанты. Обычно это наносило сильнейшую психологическую травму. Рейна же интересовали только очень богатые семьи. Это все, что ему от меня требовалось. Для чего? -- я знал о его "изобретении" лишь в общих чертах: Рейн умел ждать. Это естественно, что семьи, где первенец родился с патологией, старались вскоре обрести второго ребенка, однако по ставшей уже печальной статистике, если в подобных случаях второй ребенок не рождается мутантом, то это скорее исключение, чем правило... На это и рассчитывал Рейн, когда втайне от жен вел переговоры с их мужьями, и, если все повторялось, он осуществлял подмену-- ребенка-мутанта на ребенка нормального. Рейн получал от мужей деньги, я от него свою долю, а ничего не подозревавшие матери были на вершине блаженства.
"Но только не те, у кого обманом отняли детей", -- подумал я.
Скотт говорил это и смотрел на меня, словно гипнотизируя. И я смотрел на него, время от времени отводя взгляд, делая вид, что рассматриваю камин...Признаюсь, мне нелегко было противостоять ему.
-- С Рейном Павла познакомил я, -- продолжал Скотт, -- Томашевскому он был необходим для работы. Но однажды, каким-то образом Томашевский снял на пленку гораздо больше, чем следовало бы. Что там! Он вообще не должен был находиться в тот день, в тот час над операционной. Рейн узнал обо всем уже позже... Рассердился... Или нет, с его стороны это была какая-то трусливая ярость. Тогда-то мы и поссорились с Павлом. Он потребовал объяснений, назвал меня негодяем, подлецом... С тех пор между нами пролегла трещина -пропасть. Павел не пошел в полицию -- знал, мне тогда не сдобровать. А может быть, он подумал о тех матерях -- каким ударом оказался бы для них этот процесс. Рейн затаился, наши с ним отношения прервались. Но прошел год, и Рейн пришел ко мне все с тем же. Я отказался. Тогда же, во время этого его визита, совершенно случайно, в клинике он увидел Элизабет. Он сразу ухватился за эту идею -- вытянуть деньги из тебя, вытянуть много... Дело в том...
Скотт поднялся с дивана, подошел к стене, открыл невидимый со стороны бар в стене, налил себе, то ли нарочно, то ли так уж пересохло в горле... Он не спешил.
-- Дело в том, что Элизабет была его пациенткой, и Томашевский снимал на видеопленку ее роды... И самое главное, Рейн утверждал, что у нее родился нормальный здоровый ребенок, которого он, Рейн, заменил после на мертвого... Но, во-первых, я не верил Рейну, не представляя себе, как он собирается на законных основаниях вернуть тебе ребенка, а во-вторых, опасался, что на поверхность всплывет много лишнего, мне наплевать было на Рейна и его сообщников, но я хотел остаться в тени... Я даже пытался помешать ему... Рейну необходимы были доказательства для тебя, с этой целью он, очевидно, и проник в дом Томашевского. Что там произошло, не знаю. Не думаю, что его убил Павел. Да и разобрался я во всем тогда не сразу. Они бесследно исчезли оба -- и одновременно. Уже потом, через свои контакты в полиции, я выяснил, что труп принадлежал не Томашевскому. Скорее всего, здесь замешаны мутанты, также охотившиеся за Павлом и его архивом...
Скотт говорил монотонно, смотрел уже устало, однако с легкой усмешкой на устах.
-- Тем неизвестным в доме Томашевского был я. Мое честолюбие, этот вечно пожирающий меня монстр, наконец мог утолить свой голод. Я был уверен, что Павел, будь он даже жив, в чем, кстати, я сильно сомневался, в дом никогда не вернется. Я слишком хорошо его знал... Не мог я отказаться от такого шанса. Я думал, что мир будет у моих ног... Простак Павел оказался куда хитрее, чем я полагал. Кейс никак нельзя было вскрыть иначе, как набрав правильный шифр, в противном случае сработало бы взрывное устройство, так мне объяснил один знаток этого дела... Но в тот момент, когда кейс оказался в моих руках, я еще ничего не знал. Мне хотелось петь, плясать, вопить во все горло от счастья. Наверное поэтому я был так неосторожен: проглядел тебя и едва не расстался с жизнью, когда в лесу Сен-Жермен меня обстреляли в упор из встречного "мерседеса". Я уже бросился из машины и вдруг услышал голос Элизабет, оглянулся -- она, на заднем сиденье... В ту ночь Элизабет ночевала у меня. Ты хотел откровенного разговора? -- пожалуйста. Элизабет часто ночевала у меня и в ту ночь тоже. Я любил ее. А разве ты любил? Что-то не помню. Кем она тебе была? Всего лишь красавица-жена, ублажавшая твое самолюбие, а затем сумасшедшая, психически больная, которой ты не дал бы ничего, кроме жалости. Я любил ее, и Элизабет любила меня. И наша любовь длилась не год, а пять лет, пока болезнь не поборола ее окончательно. Элиз умерла только в прошлом месяце... А Элен -- наша дочь...
