Андрей Корбут - Гражданская война
-- Тем неизвестным в доме Томашевского был я. Мое честолюбие, этот вечно пожирающий меня монстр, наконец мог утолить свой голод. Я был уверен, что Павел, будь он даже жив, в чем, кстати, я сильно сомневался, в дом никогда не вернется. Я слишком хорошо его знал... Не мог я отказаться от такого шанса. Я думал, что мир будет у моих ног... Простак Павел оказался куда хитрее, чем я полагал. Кейс никак нельзя было вскрыть иначе, как набрав правильный шифр, в противном случае сработало бы взрывное устройство, так мне объяснил один знаток этого дела... Но в тот момент, когда кейс оказался в моих руках, я еще ничего не знал. Мне хотелось петь, плясать, вопить во все горло от счастья. Наверное поэтому я был так неосторожен: проглядел тебя и едва не расстался с жизнью, когда в лесу Сен-Жермен меня обстреляли в упор из встречного "мерседеса". Я уже бросился из машины и вдруг услышал голос Элизабет, оглянулся -- она, на заднем сиденье... В ту ночь Элизабет ночевала у меня. Ты хотел откровенного разговора? -- пожалуйста. Элизабет часто ночевала у меня и в ту ночь тоже. Я любил ее. А разве ты любил? Что-то не помню. Кем она тебе была? Всего лишь красавица-жена, ублажавшая твое самолюбие, а затем сумасшедшая, психически больная, которой ты не дал бы ничего, кроме жалости. Я любил ее, и Элизабет любила меня. И наша любовь длилась не год, а пять лет, пока болезнь не поборола ее окончательно. Элиз умерла только в прошлом месяце... А Элен -- наша дочь...
Что ты еще хочешь услышать? Ах да, где черновики... Архив... Он в надежном месте, очень надежном. Трижды у меня переворачивали всю квартиру и в клинике, в моем кабинете, и уже здесь, мне угрожали по телефону. Я все время чувствовал их дыхание, совсем близко. Но скоро от меня отстали; ни у кого не было твердой уверенности, что кейс у меня, тем более, что почти год до случившегося я не поддерживал с Томашевским никаких отношений. Итак, шифр...
-- "Анна и Вильям", -- сказал кто-то, но то был я.
-- "Анна и Вильям"... Бог мой -- должен был догадаться... Поверишь ли, никакой радости... Но почему? Я ждал этого дня тридцать лет... Но, может быть, слишком долго... Мне пора...
Он давно пережил все это и теперь, вынужденный по чужой прихоти копаться в своей памяти, словно со старого заброшенного чердака вытащил ненужный хлам, бросил мне под ноги и сказал: "Это твое". Жестко? Но даже, когда он говорил о любви, его голос ни на секунду не дрогнул... Не ожил... Нет, не жестко.
Скотт поднялся, всем своим видом давая понять, что разговор окончен.
-- Я хочу видеть ту пленку, роды Элизабет..., -- наверное, сфинкс не говорил с таким каменным лицом...
-- Будь по-твоему, если только она действительно в кейсе, как, вероятно, полагал Рейн. Жду тебя около девяти вечера, здесь же.
Я выехал на своей машине за ворота, проехал метров сто, свернул в лес и заглушил мотор.
О чем я думал? Что терзало душу? -- Я не в силах вспомнить, но было до сумасшествия грустно. Горько. Так горько...
Меня отвлек телефон. Говорил Карл.
-- Морис, немедленно приезжай в Ретуни. Пат исчезла...
28.
Полиция была повсюду. Внизу, у центрального входа, отбиваясь от нескольких досаждавших им журналистов и немногих штурмующих клинику родственников больных; в полном боевом снаряжении, с автоматами, в бронежилетах, в фойе -- слоняясь без дела; на лестницах -- подозрительно присматриваясь ко всем, кто проходит мимо; на этаже, где находилась палата Патриции; у ординаторской на посту; и прохаживаясь по коридору из конца в конец. Едва ли я бы пробился сам через все эти заслоны, но мне помог все тот же молоденький офицер полиции, с которым я встречался здесь же, две недели назад.
Пока мы шли с ним наверх, он коротко сообщил мне, по какой причине в больницу вторгся чуть ли не батальон полиции:
-- Здесь устроили настоящую бойню...
Старший офицер, к которому он подвел меня, невысокий плотный блондин с широким лицом, мясистым носом, но с крохотными бесцветными глазками, еще не старый, но, вероятно, уже подумывающий о пенсии, разговаривал с двумя господами в штатском, чья весьма респектабельная внешность явно указывала на их принадлежность к "власть имущим". Оба они были примерно одного возраста -- лет шестидесяти -- и крупного телосложения, но если один производил впечатление атлета на пенсии, то другой скорее напоминал пивную бочку, оба носили очки, и оба, наверное, тратили не более трех-четырех движений, чтобы расчесать и аккуратно уложить в пробор свои реденькие и едва прикрывавшие лысины волосы. Вели они себя по-разному: "атлет на пенсии" был сдержан, сосредоточен, и если говорил, то словно любуясь собой; "пивная бочка" -наоборот, был слишком экспансивен:
-- ...и вы считаете, этого достаточно? -- услышал я сильный итальянский акцент.
-- Однако мы делаем все возможное, -- довольно сухо отвечал ему старший офицер.
-- Значит, сделайте невозможное!
-- Поймите, комиссар, фитиль уже горит, и остается только надеяться, что вы потушите его раньше, чем все мы взлетим на воздух, -- сказал "атлет на пенсии".
-- Прошу прощения, мсье, -- осторожно подал голос мой сопровождающий.
-- Мсье комиссар, это г-н де Санс, отец Патриции де Санс.
Все трое, прервав беседу, впились в меня взглядом... Право, мне стало не по себе.
-- Господа, прошу вас... Что происходит? -- взволнованно спросил я.
-- Да, разумеется, -- кивнул мне комиссар, снова обернулся к господам в штатском и сказал тоном человека, которому постоянно мешают, -- Вы позволите, мсье?
-- Комиссар, к полуночи жду от вас доклада. Не разочаровывайте меня. Кориме, -- сказала все с тем же итальянским акцентом "пивная бочка", -Желаю удачи!
Кориме пригласил меня в ординаторскую, выгнал оттуда врачей, и, усевшись на стол, предложил мне стул напротив.
-- Мсье де Санс, вы, наверное, слышали -- времени у меня нет. Но дело не в том, что с меня снимут голову, если я не найду, пусть даже под землей, сообщников вашей дочери, а в том, что взрыв, говоря языком моего начальства, может произойти. Я хочу сказать, что последствия медлительности в данный момент непредсказуемы. Поэтому перейдем непосредственно к делу. Больше года мы шли по следу террористической организации "Адам и Ева". На ее счету десятки, если не сотни человеческих жизней, и мне наплевать, что это жизни так называемых мутантов -- перед Богом и законом все равны. Несколько дней назад нам стало известно о намечаемой этой организацией широкомасштабной акции террора. И, несмотря на то, что у нас не было прямых улик против вашей дочери, мы взяли ее под стражу, под личную мою ответственность. По нашим сведениям, именно она стоит во главе "Адама и Евы".
-- Но, мне кажется, вы не о чем не можете говорить с уверенностью, -подметил я.
-- Тут уж ничего не поделаешь -- это так. Наши осведомители ни разу не представили нам документальных подтверждений, выступить же в роли свидетелей по делу никто не рискует. Однако, смею вас уверить: то, что касается Патриции, -- правда, и у меня нет в том сомнений. Скажу вам и о другом. Патриции де Санс была необходима охрана. Некоторые из ее друзей, также находившиеся под присмотром, исчезли, и есть все основания думать, что они убиты. Мы полагаем, что они стали жертвами террористической организации уже иного толка -- "Наследники". Мсье де Санс, я говорю с вами так откровенно не только из-за полного отсутствия времени, я знаю вашу историю и понимаю, что многого знать о своей дочери вы не могли, и, надеюсь, не успели сделаться ее сообщником. Так или иначе, однако мы не предполагали, что события будут развиваться столь стремительно... И трагично...
