Гай Дойчер - Сквозь зеркало языка. Почему на других языках мир выглядит иначе
Глава 5
Платон и македонский свинопас
Спросите сантехника дядю Васю, колхозника Володю или Яшу под ореховым кустом, на каких языках говорят полуголые племена дождевых лесов Амазонии, и они, несомненно, скажут вам, что «первобытные люди говорят на примитивном языке». Спросите то же самое у профессиональных лингвистов, и они скажут нечто совсем иное. На самом деле незачем даже спрашивать – они так или иначе скажут вам: «Все языки одинаково сложны».[170] Этот боевой клич – одна из самых общепризнанных доктрин современной лингвистики. Десятки лет его испускали с амвонов по всему миру, вписывали в учебники по «Введению в…» и повторяли при любой возможности широкой публике.
Так кто же прав: простой обыватель или сообщество лингвистов? Действительно ли сложность языка – универсальная константа, отражающая природу человечества, как уверяют лингвисты, или это переменная, отражающая культуру и общество носителя языка, как полагают Вася, Володя и Яша? На следующих страницах я постараюсь убедить вас, что ни одна из сторон не права полностью, но лингвисты заблуждаются сильнее.
Примитивные языки?
Лингвист Р. М. У. Диксон – первый, кто серьезно изучал языки австралийских аборигенов, – пишет в своих мемуарах об отношении, с которым он столкнулся в 1960-е во время первых своих полевых экспедиций в Северный Квинсленд. Неподалеку от Кэрнса белый фермер спросил его, чем он, собственно, тут занимается. Диксон объяснил, что пытается записать грамматику местного языка аборигенов. «О, это, небось, просто, – сказал фермер. – Все знают, что у них нет никакой грамматики». В самом Кэрнсе у Диксона брали на местном радио интервью о его деятельности. Изумленный ведущий не мог поверить своим ушам: «Вы правда хотите сказать, что у аборигенов есть язык? Я думал, они только рычат и стонут»[171]. Когда Диксон возразил, что там гораздо больше, чем рычание и стоны, ведущий воскликнул: «Но ведь у них, конечно, не больше пары сотен слов?» Диксон ответил, что этим самым утром он набрал у двоих опрошенных аборигенов более пятисот названий одних только животных и растений, так что весь словарь должен быть значительно обширнее. Но самый сильный шок для ведущего был припасен напоследок, когда он спросил, на какой хорошо известный язык больше всего похожа местная тарабарщина. Диксон ответил, что некоторые грамматические структуры, которые он изучал, были больше похожи на латынь, чем на английский.
Сегодня отношение, которое Диксон встречал в шестидесятые, может быть, не так распространено, по крайней мере в столь явной форме. И все-таки пока что человек с улицы – даже с приличной улицы – чаще всего, кажется, полагает, что языки аборигенов Австралии, индейцев Южной Америки, бушменов Африки и других простых народов мира так же просты, как и их общество. Народная мудрость понимает это так: неразвитый образ жизни отражен в некоем неразвитом способе говорить, примитивные орудия каменного века – показатель примитивных грамматических структур, нагота и наивность отражаются в детской и нечленораздельной речи.
Это неверное представление столь распространено по довольно простой причине. Наше восприятие языка в основном базируется на контакте с его носителями, а для большинства из нас соприкосновение с какими бы то ни было аборигенными языками происходит через популярную литературу, кино и телевизор. И то, что мы слышим в таких отображениях, от Тэнтэна[172] до вестернов, – это неизбежные индейцы, африканцы и всяческие прочие «туземцы», говорящие этаким рудиментарным образом: «Моя нет прийти, Сагиб». Так не в том ли проблема, что мы просто одурачены популярным чтивом? Может, ломаная речь, которая у нас ассоциируется с аборигенами разных континентов, – это лишь предрассудок, фикция искаженного воображения шовинистическо-империалистических умов? Если кто-то возьмет на себя труд съездить в Северный Квинсленд, чтобы самому убедиться, обнаружит ли он, что все туземцы на самом деле блистают каскадами шекспировского красноречия?
Не совсем так. Хотя популярные источники могут не вполне соответствовать высочайшим стандартам академической точности, изображаемая ими картина в целом основана на реальности. В самом деле, аборигены действительно часто используют грубые и внеграмматические языковые конструкции: «не деньги не дали», «нет мог сделать», «очень много я был спать», «раньше долго я не иметь проблемы» («я давно не попадал в неприятности»), «я они шли шли шли темно» (мы продолжали идти, пока совсем не стемнело). Все это аутентичные примеры речи аборигенов.
Но вы заметили тут некоторую неувязку? Примитивный язык, на котором говорят эти люди, всегда… английский. И если, говоря по-английски, они действительно используют урезанную, внеграмматическую, рудиментарную, нечленораздельную – короче, «примитивную» – версию языка, то это просто потому, что английский – не их язык. Просто представьте себе на миг, что вот такое красноречивое, утонченное, грамматически подкованное создание, как вы, пытается изъясниться на языке, которому вас никогда не учили. Вы приезжаете в богом забытую деревушку, куда-то, где никто не говорит по-английски, и уже отчаялись найти ночлег. Все, что у вас есть, – это карманный словарь. Все богатство и утонченность тут же без вопросов отбрасываются. Никаких больше: «Не будете ли вы так любезны сообщить мне, где бы я мог найти в этой деревне помещение, чтобы переночевать?» Ничего подобного! Вы стоите лингвистически голым и запинаетесь: yo dormir aqui? ana alnoom hoona? или произносите: «где я спать?» на любом языке, на котором попробуете изъясниться.
Когда пытаешься говорить на иностранном языке, не потратив годы на заучивание его грамматических нюансов, действует вечная стратегия выживания: отбросить все, кроме самого необходимого, оставить только самое важное, забыть обо всем, что не представляется жизненно важным для четкого выражения основного смысла. Аборигены, пытающиеся говорить по-английски, делают именно это не потому, что в их языке нет грамматики, просто богатство их собственного языка совершенно не помогает справиться с чужим, который они как следует не выучили. Североамериканские индейцы, например, в чьих языках используются труднопроизносимые длинные слова с умопомрачительной архитектурой окончаний и приставок, не могут справиться с одним рудиментарным окончанием -5 в английских глаголах и говорят he come – «он приходить», she work – «она работать» и так далее. А южноамериканские индейцы, в чьих собственных языках часто употребляются несколько прошедших времен, чтобы обозначить разные степени предшествования, не могут справиться с одним-единственным прошедшим временем в английском или испанском и говорят что-то вроде: «он идет вчера». Или взять амазонское племя, чей язык требует от своих носителей определять эпистемологический статус событий с такой степенью тщательности, какая заставила бы заикаться от изумления даже самого находчивого адвоката (подробнее об этом в следующей главе). Те же самые люди, пытаясь говорить по-испански или по-английски, были способны использовать только самый примитивный язык, казавшийся нечленораздельным бормотанием.
