Василий Звягинцев - Величья нашего заря. Том 1. Мы чужды ложного стыда!
Тогда он козырнул Воронцову небрежно и представился, а глазами так и шарил вокруг, пытаясь понять, куда же это он так неожиданно попал.
– Ну что, ваше превосходительство, всё по Екклесиасту?[49] Идёт ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги своя.
– Истинно так, не прошло и шести лет, и ты снова стоишь на этой палубе и смотришь на море… – ответил адмирал.
– И опять не знаю, что завтра будет и куда жизнь очередной раз повернётся… – продолжил Мальцев.
– Ты вот Екклесиаста вспомнил, а знаешь, какой номер страницы, с какой она начинается в Синодальном каноническом издании?
– Да где уж мне…
– Шестьсот шестьдесят шесть. Забавно, да?
– Да ну! Надо же? Никогда внимания не обращал, – искренне удивился Мальцев, который едва ли читал оригинал, а говорил просто с чужих слов или вычитав популярную фразу в книгах попроще.
– Мне там ещё одно место нравится, хотя, конечно, неплохо бы весь текст наизусть знать, всего-то ровно девять страничек. Вот слушай: «Если человек проживёт и много лет, то пусть веселится он в продолжении всех их, и пусть помнит о днях тёмных, которых будет много: всё, что будет – суета!»[50]
– Тонко подмечено. Да нам ведь ничего другого и не остаётся… Я стамбульские дни до смерти не забуду…[51]
Глава пятая
Воронцов уже ночью, разобравшись с делами, поднялся в свою «походную» каюту, расположенную в передней надстройке, выше ходовой рубки и капитанского мостика. Здесь он мог отдыхать между вахтами, чтобы не отвлекала жена и статусная роскошь её, по сути, личных апартаментов, и, в случае чего, не теряя времени, через несколько секунд спуститься в рубку и принять на себя командование, если потребуется. Но на самом деле такие случаи существовали скорее в теории: и старпом-биоробот, и вся судовая вахта, несшая службу круглосуточно, не сходя с постов и не отвлекаясь ни на какие посторонние мысли, обладали квалификацией, намного превосходящей и его собственный уровень, и любого вообще на Земле судоводителя по какому угодно параметру.
Единственно, в чём они уступали Дмитрию, который потому и носил адмиральский титул, – в способности принимать самостоятельные и, главное, нетривиальные решения. Поскольку не имели цели и перспективы, каждый новый день начинался для них как первый (хотя память о прошлом они имели и умели ею пользоваться в служебных целях), и воображаемое будущее для каждого не простиралось далее сделанной Воронцовым на карте отметки – к такому-то дню и часу прибыть в указанную точку. Затем следовал новый приказ и команда приступала к его исполнению с тем же тщанием, что и все шесть предыдущих лет.
Надо сказать, что некий, условно говоря, опыт роботы всё же накапливали, в том смысле, что профессиональные действия, долгое время исполняемые одной и той же особью, как-то по иному перемыкали нейронные соединения в их распределённых мозгах[52], нежели знания теоретические, заложенные в них изначально. Поэтому робот, прослуживший «капитаном» или «штурманом» определённый срок, справлялся со своими обязанностями заметно лучше, чем только что перенастроенный, скажем, из нейрохирурга или шеф-повара. Именно по этой причине у Воронцова существовало разделение его команды на «штат», то есть постоянных специалистов, и «переменный состав», перезагружаемый по мере необходимости.
Вот и сейчас, мельком заглянув на ходовой мостик, выслушав доклад вахтенного начальника и посмотрев на экран, показывающий данный участок океана и положение «Валгаллы» со всеми необходимыми параметрами текущего состояния парохода, он поднялся к себе. Здесь, кроме спального отсека и небольшого салона, у него был свой персональный «прогулочный дворик», как раз по размеру крыши надстройки. Было тихо, если не считать лёгкого посвиста ветра в такелаже фок-мачты и размещённых на ней антеннах да шелеста разрезаемой форштевнем трёхбалльной встречной волны.
«Здесь всё кругом привычное, морское…» – пришла на память строчка одного стихотворения и сразу за ней – другого: «Поёт пассат, как флейта в такелаже, гудит, как контрабас, в надутых парусах. И облаков янтарные плюмажи мелькают по луне и тают в небесах…»[53]
Он сел в удобное ротанговое кресло у переднего обвеса мостика, так, чтобы не видеть ничего, кроме звёздного неба над головой и форштевня, взрезающего фосфоресцирующие волны с редкими, смутно белеющими в ночи пенными гребешками.
Достал из кармана заранее набитую трубку, тщательно раскурил.
Все знали, что решения он умел принимать мгновенно и реагировал на фразу собеседника (если это требовалось) раньше, чем тот успевал договорить её до конца. Но мало кому приходило в голову, что всё это было результатом постоянной работы мысли, непрерывно создаваемых воображением «вводных» и поиска наиболее адекватных, а по возможности и максимально изящных решений. Можно сказать, что вхолостую мозг его не работал никогда, такие занятия, как, например, раскладывание пасьянсов или решение кроссвордов никогда его не привлекали, разве что на спор, за несколько минут, разгадать «крестословицу» любой сложности, причём на слух, не глядя на картинку и не подбирая слов по уже имеющимся буквам. Играть в шахматы вслепую, по-алёхински, он тоже, наверное, смог бы, но никогда этим не занимался.
Вот и сейчас, вроде бы блаженно расслабившись и наслаждаясь покоем и немыслимой красотой вокруг, Дмитрий перебирал в уме и свои собственные планы и замыслы, и включал в партию новые сюжеты, возникавшие по ходу дела, по смыслу и содержанию разговоров, которые пришлось вести в течение дня с самыми разными людьми, высадившимися на пароход и сразу превратившими его в самое оживлённое место на тысячу миль в радиусе.
…Чем-то внезапно наступившее в двух параллелях время напоминало ему дни перед смертью Сталина и сразу после неё. Воронцову тогда было уже пять лет – вполне солидный для восприятия исторических моментов возраст, по крайней мере саму атмосферу, слова и поведение окружавших его людей, родителей прежде всего, он запомнил в точности. Потом, понятное дело, пришлось и читать, и слышать воспоминания и комментарии множества заслуживающих доверия очевидцев. Константин Симонов, например, и Эренбург очень подробно описали те мартовские дни и царившие в стране настроения страха, тревоги, ожидания неизвестно каких перемен.
Понятно, что сейчас его больше интересовали события, происходящие в их родной Главной исторической последовательности. В «Конце вечности» Азимов описывал подобную ситуацию, назвав её «одержимость временем» и отнеся к разряду достаточно тяжёлых профессиональных заболеваний психики.
