Стивен Кинг - Под куполом
(после этого Барби старается не думать о том солдате, но вместо этого думает: «Гакермеер — гакермонстр») который тянет голого мужчину за ту штуку,
(хиджаб)
что у того на голове, потому что она знает, что случится дальше. Это то, что случается дальше всегда, когда ты под Куполом.
Она видит, как одна из девушек возвращается назад. Кэйла Бевинс возвращается назад. Она там стоит и смотрит на землю, на глупенькую Джулию Шамвей, которая о себе думала, что она умная. Глупая Джулия Шамвей в детских трусиках. Или Кэйла вернулась, чтобы сорвать с нее остаток одежды и закинуть ее на крышу сцены, чтобы она вынужденная была возвращаться домой голой, прикрывая себе руками пизденку? Почему люди такие жестокие?
Она закрывает глаза, чтобы удержаться от слез, а когда раскрывает их вновь, Кэйла изменилась. Теперь у нее нет лица, только что-то похожее на подвижный кожаный шлем, на котором не видно ни сочувствия, ни любви, ни даже ненависти.
Только… любопытство. Да, именно так. А что будет с этим, если я сделаю ему… так?
Джулия Шамвей ничегошеньки больше не стоит. Джулия Шамвей ничего не значит; найдите самое непотребное ничтожество, загляните под него, и вот там-то сучит копытами она, Шамвей-муравей. Она также муравей-арестант; муравей-арестант в спортивном зале, совсем голый, на котором ничего не осталось, кроме развитого убора на голове, у которого виднеется последнее воспоминание — душистый, пухленький свежеиспеченный хубз[493], который держит в руках его жена.
Она и кот с горящим хвостом, и насекомое под микроскопом, и муха за мгновение до того, как в дождевой день язвительные пальцы какого-то интересующегося третьеклассника оторвут ей крылышки, игрушка для истосковавшихся бестелесых детей, и вся Вселенная лежит возле ее ног. Она Барби, она Сэм, который умирает в машине Линды Эверетт, она Олли, который умирает в пепле, она Элва Дрэйк в тоске по своему мертвому сыну.
Но, главное, она маленькая девочка, скукоженная на дощатом полу эстрады на общественной площади своего города, маленькая девочка, наказанная за свою наивную заносчивость, маленькая девочка, которая ошибалась, считая себя большой, тогда как она крохотная, считая себя значащей, тогда как она не значила ничегошеньки, считая, что мир к нее внимателен, тогда как в действительности мир — это огромный мертвый локомотив с двигателем, но без прожектора. И вкладывая в плач все свое сердце, и ум, и душу, она умоляет:
— ПРОШУ, ПОЗВОЛЬТЕ НАМ ЖИТЬ! Я ВАС УМОЛЯЮ, ПОЖАЛУЙСТА!
И какой-то крохотный миг она — кожеголовая в белой комнате; она девочка, которая вернулась (по причинам, которые самая себе объяснить не в состоянии) назад к парковой сцене. На один ужасный миг Джулия — та, которая это сделала, а не та, которой это было сделано. Она даже тот солдат с пистолетом, гакермонстр, который постоянно возвращается в сны Дейла Барбары, тот, которого он не остановил.
А потом она — просто она.
Смотрит вверх на Кэйлу Бевинс.
У Кэйли бедная семья. Ее отец валит лес в ТР-90 и выпивает в пабе во Фреше (заведении, которое в надлежащее время станет «Диппером»). У ее матери на щеке большое розовое пятно, поэтому дети зовут ее Вишневой Головкой или Земляничной Мордой. У Кэйли совсем нет хорошей одежды. Сегодня на ней старый коричневый свитер, и старая клетчатая юбочка, и стоптанные ботинки, и белые носки с растянутыми голенищами. Одно колено разбито, вероятно, сама упала или кто-то толкнул ее на игровой площадке. Это Кэйла Бевинс, хорошо, но сейчас лицо у нее кожаное. И хотя оно беспрерывно меняет формы, ни одно из них даже близко не похоже на человеческое.
Джулия думает: «Я вижу, как ребенок смотрит на муравья, когда муравей смотрит вверх со своей стороны увеличительного стекла. Когда она смотрит вверх за миг до того, как сгореть».
— УМОЛЯЮ, КЕЙЛИ! ПРОШУ! МЫ ЖИВЫЕ!
Кэйли смотрит на нее сверху и ничего не делает. И тогда скрещивает перед собой руки — это человеческие руки в этом видении — и через голову снимает с себя свитер. В голосе ее, когда она начинает говорить, нет любви, нет сочувствия, нет раскаяния.
Но в нем, возможно, есть жалость.
Она говорит.
12
Джулию откинуло от коробочки, словно чья-то рука ее отбросила. Последнее задержанное дыхание вылетело из нее прочь. Прежде чем она успела сделать вдох, за плечо ее схватил Барби, выдернул затычку со шпинделя и натолкнул ее ртом на него, с надеждой, что не поранит ей язык или — Бог избавь — не вгонит жесткую пластиковую трубку ей в нёбо. Он никак не мог позволить ей вдохнуть отравленного воздуха. С такой кислородной недостаточностью, как у нее сейчас, начнутся или судороги, или она просто напросто умрет.
Откуда бы не вернулась, но, похоже было, что она не потеряла голову. Вместо того чтобы отбиваться, она мертвой хваткой вцепилась руками в шину от «Приуса» и начала лихорадочно сосать со шпинделя. Он ощутил, как ее тело большими волнами пронизывает дрожь.
Сэм наконец-то перестал кашлять, но теперь родился какой-то другой звук. И Джулия тоже его услышала. Она еще раз присосалась к шине и подняла глаза вверх, большие, широко раскрытые в ее глубоких, притененных глазницах.
Лаяла собака. Это должен был быть Горес, потому что он — единственная собака, которая осталась. Он…
Барби схватил ее за руку, так крепко сжав, что она подумала: «Сейчас он ее мне сломает». На его лице застыло выражение простого удивления.
Коробочка со странным на ней символом зависла на высоте четыре фута над поверхностью земли.
13
Горес был первым, кто почувствовал свежий воздух, потому что он находился ближе всех к земле. Он начал лаять. Следом его почувствовал Джо: ощутил ветерок, трусливо холодное протяжение у себя на спине. Джо опирался на Купол, а Купол пришел в движение. Двигался вверх. Норри дремала, склонив голову с раскрасневшимся лицом на грудь Джо, и тут он заметил, как вдруг начала трепетаться кудряшка ее грязных, запутанных волос. Она раскрыла глаза.
— Что?… Джои, что случилось?
Джо понял, но сам был весьма пораженный, чтобы объяснять ей. Он ощущал спиной плавное скользкое движение, словно вне его двигается вверх бесконечный лист стекла.
Горес уже лаял, как бешеный, с выгнутой в дугу спиной, носом к земле. В его традиционной позе я-хочу-играться, однако, Горес не игрался. Он вонзил нос под всплывающий вверх Купол и нюхал свежий прохладный воздух.
Божественно!
14
Рядовой Клинт Эймс на южной стороне Купола также кунял. Он сидел, скрестив ноги на мягкой обочине шоссе 119, закутавшись в одеяло на индейский манер. Вдруг потемнело в воздухе, словно нехорошие сновидения выпорхнули из его головы и набрали физической формы. А затем он закашлялся и проснулся.
