Александр Сивинских - Зверь с той стороны
Застопорилось вдруг и сразу. Первой строчки не было. Не было вообще. Нигде. Ни внутри Кости, ни снаружи. Кажется, её не было во всей Вселенной. Или же Вселенная почему-то отсоединилась от Кости.
Скорее всего.
Прислушавшись к себе, Костя понял, что причиной «отключения» стало исчезновение какого-то звука. Да, Катиного сонного дыхания, конечно. Оно не ушло, но сделалось другим: прерывистым, со стонущими всхлипами, перебивалось чужим бормотанием, едва ли не причмокиваниями и гнусным гоготом. Костя боялся поверить отвратительной догадке. Ему захотелось расплакаться, а ещё пробраться к школе и взглянуть на всё своими глазами, удостовериться в спасительной ошибке или же безжалостной правоте.
Он выбежал в огород и бултыхнулся в бочку, как был — в трусах и футболке. От тёплой воды припахивало болотцем, под ступней задёргалась щекотно какая-то букашка, пытаясь выбраться на волю. Костя шевельнул ногой, выпустил козявку, набрал воздуха и погрузился с головой. "Балбес, — думал он, сидя под водой — только макушка торчала наружу. — Ничего ты не мог слышать, понимаешь! Ничего. Навоображал в творческом угаре невесть чего, а сейчас буровишь. Неужели не совестно? Нет?!"
— Утопить бы тебя, паразита, — сказал он себе, выныривая и отфыркиваясь.
В солидарность с ним из-за тучки вынырнула Луна, узкая как остриженный ноготь, отфыркалась обрывками небесной облачной влаги.
По крыше сенцев пробежал Барбаросса, спрыгнул в соседний огород. Тут же раздались грозные кошачьи завывания. Барбаросса, оправдывая имя, расширял свои владения. Мурзик дяди Коли-однорукого тому по обычаю противился.
Костя вылез из бочки, подобрал комок земли и швырнул в горлодёров. Взвыв на прощание ещё разочек, коты разбежались, зашуршав молодой коноплёй, густо растущей на меже.
Бесшумно кружилась по двору Катя. Никита с Костей, расстелив коврик на столе, сверялись с последними Костиными записями. Записи совпадали в пределах минимальной погрешности, проистекающей из физических свойств гобеленовой ткани. Плюс-минус миллиметр.
— Разве ей не нужна музыка? — спросил шёпотом Костя.
— Нет, она же глухонемая, — грустно ответил Никита.
Косте словно плеснули в глотку одеколоном. (Так было однажды — всю семью измотал его ночной кашель, и папа предложил старый варварский способ. Подействовало просто отлично. Но одеколон — гадость неописуемая!) Наверное, стоило на этом и завершить расспросы, заткнуться, но он зачем-то бросился уточнять:
— От рождения?
— Около двух лет. Её сбил автомобиль. Повреждений никаких, а слух пропал на восемьдесят процентов. Речь исказилась до полной неразборчивости. Вот она и молчит.
— А как же танцует?
— А как Бетховен музыку писал? — с раздражением выкрикнул Никита. — Внутри у неё звучит, понимаешь?
— Прости, — сказал Костя. — Я, конечно, дурак бестактный.
— Ладно, забудем. Стихи принёс? — спросил Никита спокойно.
— Да. Вот. Свеженькие. — Костя протянул ему стихи, переписанные начисто. — Одной строчки не хватает. Рифмы хорошей на «звука» всё никак не подберу. Крутится на языке "а ну-ка, ну-ка", хоть ты отрежь его. Поможешь, собрат по перу, а?
— Запросто. Погоди.
Костя, наблюдая за лицом Никиты, старался угадать, какие чувства вызывают в нём стихи. Но студент был непроницаем. Очки-хамелеоны, опять же, за ними глаз не разглядишь.
Закончив читать, Никита сказал:
— Чего-то в этом роде я, признаюсь, и ожидал. Ну, может быть, чуть менее откровенного, смелого. Ты оставь их мне, хорошо? Я напишу рецензию. Тебе будет интересно прочесть, мне — полезно поработать на живом материале.
— Возьми. Только Катерине не показывай.
— Поскольку автор не велит, ни за что не покажу. Слово мужчины. Ну, а с первого взгляда… Что можно сказать? Впрочем, ничего говорить не стану. Фигушки, помучайся ожиданием.
— А рифму? Забыл?
— Да сколько угодно! — воскликнул Никита. — Хоть дюжину. Позволь, черкну на обороте? — он подвинул к себе листок с записями расстояний.
— Позволяю. — Костя отвернулся и стал смотреть на танцующую девушку. Почему-то сейчас он не переживал более жалости к ней, так обжегшей его в первый момент. В чувствах трудно было разобраться. Больше всего было эротического, почти грубого, почти скотского желания. Причиной его являлись, по-видимому, последствия ночной мистерии, закончившейся купанием. Когда из идеального образа она, капризом взбудораженного Костиного воображения, превратилась в жертву (а то и добровольную участницу) инцеста. Впрочем, отвращения к ней Костя не испытывал, и глядеть на неё было по-прежнему удовольствием.
— Держи, — на всё про всё у Никиты ушло каких-то несколько секунд, едва ли больше минуты.
Н.С. Возницкий
О складных словах
(в помощь собрату-версификатору)
Кантата Глюка — что запах пука,
что эхо стука, реки излука
иль гибель Кука.
Иль Левенгука.
Или наука стрельбы из лука…
Какая мука с собой разлука!
Какая мука…
Тщета… Докука…
Ах, рифма-сука!…
Костя не мог поверить в свершившееся. Что это, злая шутка? Откровенное издевательство? Фанаберия? Он скомкал листок и сунул в карман, поднимаясь с табурета.
— У-у, кажется, я переборщил. Константи-ин, отзовись. — Никита пощелкал пальцами перед его лицом. — Ты ещё здесь?
— Уже нет. Прощайте! — Костя смотрел поверх головы чёртова фиглярствующего искусствоведа, ловя пальцами коврик. Слёзы не то чтобы прямо уж наворачивались на глаза, но близко к тому…
— До встречи. За рецензией завтра приходи, — сказал безмятежно вслед ему Никита. — Раньше не управлюсь.
— Забудь, — сказал Костя, держа голову вполоборота. — Не трудись. Я обойдусь как-нибудь. Спасибо за угощение.
— На здоровье, — догнали его вежливые слова. — Милости просим в любое время. Между прочим, учти, ты Кате очень понравился. Слышишь? Очень!
"Козёл!" — подумал Костя.
Следующие два дня Костя вёл жизнь дачника. Купался в ледяной Арийке, в ней же ловил рыбу — чаще всего неудачно, только Барбароссе полакомиться. Помогал бабе Оне окучивать картошку, перечитывал Буссенара и Хаггарда, рисовал тополь с сорочьим гнездом.
Однажды, находясь на рыбалке, он стал невольным свидетелем купания брата и сестры. Сами они Костю, похоже, не заметили. Миф об их пресловутой бесстыдной наготе разбился вдребезги. Катя носила крошечный белый с розовым купальник-бикини, пусть и минимально, но прикрывающий "горячие точки" стройного девичьего тела, а Никита — плавки телесного цвета. Спереди на плавках был изображен огромный скрипичный ключ, который при известном воображении и старческой близорукости аборигенов Серебряного мог, вероятно, показаться издали обнаженными гениталиями. Скорей всего, модельер плавок именно на это и рассчитывал.
