Александр Сивинских - Зверь с той стороны
— И что? — не вытерпел Костя.
— А то. Говорю же, на программе шёл! Левша я. Как вогнал ему кинжал в подбрюшье, так и распластал аж до третьего ребра. Вся требуха наружу. Из второго ствола он, вроде, в пол пальнул, да я его уж и не видел. Программа кончилась, боль навалилась — дикая. Меня, почитай, сразу из соображения вышибло. Стою, шатаюсь, вою как пёс. На глаза темень опускается, вижу только надпись на классной доске. «Жи» — «ши» пиши с буквой "и"!" "Почерк знакомый, — думаю. — Аглая Ивановна писала". И так мне легко стало, что именно это я вижу в жизни последнее, — я нали выть перестал, заулыбался. Но судьба по-другому повернулась. Ноги подкосились, я и повалился — да рылом-то прямо в вонючую кучу завучевых кишков. Сизые они такие были, в крови. Желудок пропорот, говнищем смердит. Если бы не это, дак может, и помер бы. А так… видно, не хотелось мне в могилу уносить заключительным впечатлением жизни пакостное это зрелище. Вот я и оклемался с божьей помощью. Ну, а жизнь сложилась не больно-то плохо. Женился, в столярку устроился. Левша, он и без правой руки много чего сробить может. Во-от… Троих сынов поднял и дочурку.
— А школа была эта самая? — с интересом спросил Костя, мотая головой в сторону недалёкого строения.
— А как же, эта. Только тогда у неё второго этажа не надстроили ещё. Семилетку-то из неё сделали году в пятьдесят седьмом, а до того была только начальная. А щас, видишь, как — и учиться стало некому. Ну, я пойду, там мое кино скоро начинается.
Костя по-новому посмотрел на заброшенное школьное здание. Выходит, не зря ему чудилось в нём что-то зловещее. Подумать только, логово маньяков! Может быть, и трупы жертв в подвале имеются. Ах, как здорово!
— Старшего, который завуч, звали Сергеем Сергеевичем. Младшего — Никитой. Он по образованию биолог и анатом был, но ему здесь места по специальности не нашлось, библиотекарем на фабрике работал. Фамилия — Возницкие. А молоденькая учителка-соплюшка, что ревела, облитая керосином, громче своих учеников — я. — Баба Оня неспешно поднялась с лавочки, опираясь на бадожку. — Мы с ребятами спектакль готовили по Гайдару, вот и задержались допоздна — занятий-то не было, лето. Я после этой беды на другой день захворала. Двустороннее воспаление лёгких, перешедшее в плеврит. Хорошо, сердце крепкое, а то бы умерла. Ты ещё посидишь?
— Да, — сказал Костя.
Баба Оня ушла. За ней, подумав, потрусил Музгар.
Возле школы тарахтел знакомый мотоцикл. Сидящий на нём дядя Тёма, активно жестикулируя, выкрикивал что-то прямо в лицо Никите. Никита стоял расслабленно, лишь иногда демонстративно утирал платочком лицо. Из школьных ворот без створок вышла Катя и остановилась рядом с братом, подхватив его под локоток. Дядя Тёма раздраженно махнул рукой, мотоцикл сорвался с места.
Никита, прикалываясь, помахал вслед платочком.
"А может, довольно детских обид, милый юноша? — сказал себе Костя, любуясь Катей. — И как, между прочим, поживает моя рецензия, господин искусствовед… как вас там?… - он вытащил из кармана злосчастные Никитины стихи, — господин Возницкий Н.С.?"
— Что? — громким шепотом воскликнул он, сладко обмирая от жутковатого совпадения. — Бог ты мой! Возницкий Н.С.! Эй, на наших глазах разворачивается вторая часть драмы "Маньяки в заброшенной школе", — сказал он, насколько умел зловеще, обращаясь к Барбароссе. — "Полвека спустя. Другая попытка". А вы дрыхнете, сударь.
Барбароссе были глубоко безразличны маньяки, что он и показал, широко зевнув. Вот если бы Мурзику холку надрать!
Похохатывая, Костя направился к сегодняшним носителям недоброй памяти фамилии.
— Завтра? — поднял брови Никита. — Тебе завтра шестнадцать, а мы узнаем об этом только сейчас? Ах, как скверно. Мы же не успеем приготовить подарок. Катя, ты понимаешь, в каком неприглядном виде мы можем оказаться перед нашим новым другом?
Катя понимала, но не расстраивалась подобно брату. Она с лукавой улыбкой написала несколько слов на клочке бумаги и передала Никите. Тот прочёл, с сомнением хмыкнул, но потом широко махнул рукой: а, дескать, была — не была!
— Отлично, я согласен, — сказал он. — Надеюсь, Костя не откажется принять наше приглашение на завтрашний праздничный ужин, посвящённый новорожденному. Нет? — Он испытующе посмотрел на юношу.
— Нет, не откажусь.
— А твоя бабушка не разобидится, если мы её не позовем?
— Надеюсь, не разобидится, — сказал Костя. — Да что там — уверен. Баба Оня — свой человек!
— Прекрасно! — Никита от избытка чувств пристукнул ладонью по столу. — Катерина, начинай подготовку.
Девушка тут же скрылась в доме, подарив Косте на прощание ясный взгляд.
— Держи, — сказал Никита, извлекая из выдвижного ящика стола несколько бумажных листов, скреплённых стежком ниток. — Честное слово, я очень старался.
— "Фуэте очаровательной наивности", — прочитал Костя вслух. — "Наивности"!… Вот оно, значится, как!
— Только не гневайся сразу по своему обыкновению и не убегай, пожалуйста.
— Не убегу. Послушай, Никита, а о чем вы с дядей Тёмой повздорили?
— Это с которым? С приударенным мотоциклистом-оккультистом, что ли? Да ты не поверишь. Он заявил, что мы с Катюшей явные носители тёмного начала, приближатели конца света и вообще — не божьи твари, но аспиды и порождения ехидны. И надо бы нам мотать отседова подобру-поздорову, а не то!… Солнышко родимому головку напекло, не иначе. Основания, знаешь, какие?…
— Догадываюсь, — посмеиваясь, сказал Костя. — Фамилия ваша нёсет для здешних жителей глубокие негативные ассоциации. Что усугубляется недобрым местом проживания, на редкость непристойным по тутошним меркам поведением и… — Костя скосил понимающий взгляд на длинные пальцы Никиты, ловко набивающие папиросную гильзу, причём определенно не табаком, — …и курением некой ароматной травки.
— Точно, дорогой Ватсон! Ты только забыл назвать самое страшное преступление: соблазнение одного из малых сих, — произнёс с усмешкой Никита, предлагая Косте только что раскуренную цигарку.
— Меня? — Костя неумело, но решительно вдохнул ядовитый дым, его передернуло и чуточку затошнило. Он вернул «косяк» Никите.
— Снова в точку.
— Ты ему сумел что-нибудь возразить?
— Даже не пытался. Я принял вид угрюмый, задумчивый, и с выражением продекламировал несколько строчек из одного своего юношеского творения: "Мы — как части механизма, как жнецы сухой стерни. Прозелиты экзорцизма, прорицатели херни. Мы — апостолы без веры, пианисты без руки. Вроде, с виду — кавалеры, а на деле — варнаки. Каждый — рекрут интеллекта, недодьявол, недобог. Каждый — церковь, каждый — секта, вялый член меж слабых ног…" — А дальше он и слушать не стал.
