Геннадий Емельянов - Истины на камне
«Мальчик мой! Расстались мы холодно, но я буду вспоминать тебя часто и до конца дней своих. Я виноват перед тобой — у меня всегда не доставало времени, чтобы просто посидеть рядом с тобой и помолчать. А уж если совсем честно, то я избегал тебя, чтобы не читать наставлений, потому как боялся увидеть в итоге своего племянника, которым втайне гордился и горжусь, таким, как все, уравновешенным, в меру вежливым, в меру рассудительным и в меру любящим. Равновесие, конечно же, добродетель, но не самого высокого свойства, мальчик мой. Ты мне нравишься больше таким, какой ты есть, — порывистым, горячим, справедливым. Ты родился с талантом редкого свойства: ты болезненно совестлив, понимаешь настоящую красоту, составляющую самую суть вещей, и умеешь страдать. Человечество в наши дни совершенно, мы понимаем искусство и создаем шедевры, но разумом, не душой, и в этом свойстве нашей цивилизации таится немалая опасность. Мы знаем прошлое, но знания наши академичны, мы разучились жалеть и сочувствовать, мы анализируем, легко находим ошибки и просчеты предков и многие их заблуждения объясняем скудостью интеллекта и темнотой, мы совершенно исключаем порыв и страсть, то есть лишаем тело души и плоти. Мне не нравится, что мы теперь лишь любуемся сами собой и отдаляем на неопределенное время вопрос: а что же дальше? Какова наша миссия? В древней древности существовал миф о том, как юноша по имени Нарцисс упивался красотой собственного отражения в воде до тех пор, пока не исчах. То же самое ждет нас, если мы не станем глядеть на звезды и думать о том, что в необъятной Вселенной ждут нас страждущие. Ждут, мальчик мои, и мы должны прийти. В том и есть наше предначертание.
Мальчик мой!
Ты прости меня, но по моему настоянию ты будешь отпущен один на чужую планету, где, по предварительным данным, есть примитивная цивилизация. Почему ты и почему один? Отвечу: ты больше других и лучше, чем кто-либо, способен справиться с возложенной задачей, которая не имеет четко очерченных границ. Ты настойчив, терпелив, ты с неподдельным интересом изучал прошлое, поднимался по ступенькам цивилизации от первых костров, зажженных пращурами, до наших дней процветания и благоденствия. Ты, как никто другой, уловил внутреннее движение народов и государств, ты, знаю, плакал и смеялся над древними книгами, грезил прошлым и глубоко проник в тайники истории, потому-то запасся добротой, терпением и снисходительностью. В том, повторяю, твой талант особого свойства.
Мальчик мой!
Наступила пора сказать, что я о тебе самого высокого мнения и завидую тебе, избранному. С тобой машины, с тобой наша сила, но они никогда не заменят ЧЕЛОВЕКА. Ты — первый, за тобой, надеюсь, пойдут другие, и тогда возродятся в нас порыв и живая душа. Предвижу: мы уже не посидим с тобой под звездным небом в бору и не помолчим. Твой характер не позволит тебе отступить, а в твоем положении зримых результатов можно добиться не через годы, но через десятилетия. Мы уже, пожалуй, не свидимся больше. Живем мы долго, но век мой отмерен, и я устал. Ты прости меня. Прости и не печалься. Действуй — ведь с тобой целый народ, твой народ, который когда-нибудь достигнет вершин сущего и выберется в космос, где все бесконечно — и расстояния, и дела, и пределы.
Я пишу, и рука моя тверда. Я ни в чем не раскаиваюсь. Жалею, пожалуй, только о том, что мало дал тебе тепла, что пожертвовал тобою ради будущего. Но мы же мужчины, мы всегда пускались в приключения, „надев перевязь и не боясь ни зноя, ни стужи, ни града, — как говорил поэт когда-то. — Весел и смел, шел рыцарь и пел в поисках Эльдорадо“.
Ты отдалился от меня, я уже плохо представляю твое лицо, но я не стану запрашивать у машин твое изображение, ты будешь со мной таким, каким я запомнил тебя и оставил себе.
У нас ветрено и падают дожди.
А у тебя как там?»
2У меня дождей пока не предвидится. Правда, я ни разу, пожалуй, не видел здесь безмятежно чистого неба — оно всегда подернуто облаками, то белыми и будто измятыми, то грязными, то перламутровыми, иногда — темно-синими, даже фиолетовыми. Облака почти не двигаются, не меняют положения ни днем, ни ночью. Я стал замечать, что у меня побаливают глаза — мало все-таки света на Синей.
Мысль упрямо возвращалась к письму. Оно растрогало меня, письмо, и ввергло в уныние. Дядя — старый человек, и его понять можно. Верю: мы еще встретимся и посидим молча где-нибудь в сосновой роще или на берегу моря, я верю в это, но он напрасно, наверно, возложил на меня такую сложную задачу. Вот я уже больше месяца здесь, но не сдвинулся вперед ни на шаг и до сих пор не имею ни малейшего представления о том, что случится дальше — через час, завтра, послезавтра. Я так же далек от цели, как в первый день пребывания здесь, я по-прежнему чужой и непонятый. Все надо начинать сначала. А где начало и где конец?
— Голова, открой шлюз!
На поляне перед гондолой маячил Скала — он размахивал руками и кричал;
— Эй ты, который Голова, пусти меня в деревню — Хозяин велел пускать меня в деревню, потому что я его друг и брат и мы живем вместе. Хозяин меня любит, потому что я сделал ему копье. Таких копий нет ни у кого. Еще я сделал ему лук со стрелами!
«Вот шельмец!»
— И еще он велел мне отвести домой непутевую бабенку. Воину и сыну вождя не пристало таскать на себе женщин, но Хозяин сказал, и я не смею его ослушаться — он сильный, но глуповат. Я его много учу, но он плохо учится. Пусти, который Голова!
— Почему не пускаешь, друг? Видишь, истомился наш славный рыцарь?
— Он склонен выдавать заведомо ложную информацию.
— И ты его наказываешь?
— Что-то в этом роде.
— Не ожидал от тебя такого недомыслия, Голова! Ведь у нашего брата свои представления о правде, чести и доблести. Ты уж привыкай, пожалуйста.
— Слушаюсь.
Шлюз бесшумно открылся, Скала вбежал в холл, остановился передо мной, обиженно выпятив губы, и показал пальцем на вершину купола гондолы:
— Почему он не пускает, Хозяин? — Лицо брата моего было покарябано, на мочке уха рубиновыми капельками застыла кровь. Досталось, видать, парню на орехи! — Почему, Хозяин?
— Он не умеет слушать ложь.
— Разве я сказал ему ложь?
— Да. И учти: врать будешь, не пустит.
— Раньше пускал…
— Значит, у него лопнуло терпение.
— Он живой? — Скала опять, но уже с робостью показал на купол.
— Почти живой.
— Почему я его не вижу, он где?
— Он везде.
Скала печально покачал головой, сел на ковер и вытянул ноги.
— Устал, брат мой?
— Царапается, — ответил Скала и вздохнул. — Сильно злая.
Я видел, как отворяется дверь биологического отсека, сперва же за дверью возникла черная тень. Тень замерла на некоторое мгновение, и в холл легко шагнула девушка, которую я вытащил из ямы. Она постояла, загородив лицо руками, и на ощупь двинулась в нашу сторону. Шла она чуть боком, высокая и прямая и, как мне показалось, властная. По-моему, она плохо видела, однако ориентировалась в пространстве довольно свободно и перешагнула даже ноги Скалы, он тотчас же вскочил, напуганный, и попятился в сторону душевой, намереваясь там скрыться. Визит незнакомки, признаться, был не ко времени (я собирался неотложно подумать кое о чем), но такие визиты, понятно, не откладываются.
