Стенли Вейнбаум - Новый Адам
Те, кто сейчас заполнили улицы, будут продолжать рожать таких, как мы, нас будет становиться все больше и больше и мы придем им на смену. Эпоха господства Homo Sapiens станет самой короткой геологической эпохой. Всего пятьсот веков назад этот вид вышел из кроманьонцев, чтобы уничтожить последних, придет время, и мы уничтожим человечество.
Грядут вихри катастроф, и многое перемелют жернова Времени, изменяя мир, когда власть перейдет к нам. Сможем ли мы лучше распорядиться ею, чем звери?
— Как судить? С нашей или с их точки зрения.
И снова эти двое молча улыбались, глядя в глаза друг другу. Единство духа ласкало их в своих объятиях, и этого было достаточно. И опять говорил Эдмонд:
— Передо мной сейчас открылось то, что доступно было лишь в мечтах. Говорить и знать — тебя понимают. Давай же говорить о том, что не привыкли обсуждать люди, разве что их мистики, чувственные поэты и бредущие на ощупь философы. Давай говорить о сути вещей. Об их начале и конце.
Женщина улыбалась.
— И буду говорить я словами стиха, не оттого что многие верят — это самый естественный способ выражения мысли, не потому, что поэзия прекрасна, но потому, что только этим искусством смогу я выразить мысли, невыразимые простым языком. Ритм и символы несут то, что скрывается за вуалью самых проникновенных слов. У зверей это называется эмоциями, но мы понимаем под этим воплощенную мысль.
— Да, — сказала Сара.
Эдмонд, который как вошел в этот дом, так и остался, не сходя с места, стоять на пороге, сел и обхватил подбородок своими удивительными пальцами.
— В начале всего было Нечто, ибо без него не возникнуть состоянию бытия всего сущего. Нигде рядом с нами не может находиться это Нечто, разве что в Далеких мирах, как планета Нептун. Нептун — есть символ моей мысли.
Эдмонд опустил глаза, задумался, словно что-то вспоминая, и заговорил медленно:
Свет звезды ледяной и холодной луны
Отражается в бездне полумертвого мира,
Где пустым безразличием тени полны,
Где гора над обрывом возвышается сиро.
В этой пропасти мрачной отсутствует смерть,
Но и жизни людской никогда не бывало.
То — планета-отшельник свершает свой бег…
Вдруг незримое что-то в тишине зашептало.
И в ответной мольбе задрожал Мириарх,
Кто оплакивал горько Имя Господа Бога.
Взмыл он ввысь, в темноту и во мраке исчез,
А планету одела ночи черная тога…
Я — планета-отшельник, что мерцает во тьме,
Свет холодной луны отражая в пространстве.
Равнодушные звезды глядят в тишине,
Даже шелест не слышен в пустующем царстве.
Эдмонд поднял голову, и снова взгляды их, напряженные, всепроникающие, столкнулись, как два стальных кинжала. И Эдмонд улыбнулся удовлетворенный — его поняли.
— И было начало, — сказала Сара.
— Рождение гораздо доступнее для понимания, чем начало, — отвечал Эдмонд. — Даже человечеству в какой-то мере свойственно то, что мы называем творением, хотя невежественные глупцы в культе рождения своего почитают не Бога, но богиню… Но и об этом стоит говорить:
Рассветный луч прорезал тьму,
Рассек пространства острым ятаганом,
И, словно подчинившийся ему,
Вихрь разорвал густую сеть тумана.
И из тумана, трепеща и содрогаясь,
Не зная цели: благо или вред,
В природе появился Разум
Как вестник скорый радостей и бед.
И появились в жизни два Начала
Мужчин и Женщин, Пламя и Вода,
Навек Природа воедино их связала,
Незыблемых, как Небо и Земля.
Сара:
Я факел потухший, тебе зажигать его.
Эдмонд:
Тебе — покой хранить, мне — разрушать его.
Сара:
Тебе — сажать, мне — расцветать весной.
Эдмонд:
Ты — вечность, я — лишь миг простой.
Эдмонд молчал, и два сознания его слились в единое целое, осмысливая услышанное. Наконец он заговорил:
— Ты права, считая, что мужчина дает начало рождению, а женщина продолжает. Семя мое, но твоим становится дитя. Ты права и в том, что принуждение возлагается на нас не в смысле исполнения обязанностей, а по велению и принципам природы. Нам обоим доверено сделать так, чтобы подобные нам могли жить. Мы должны размножаться.
И в мгновение это глаза Сары, что неотрывно смотрели в его глаза, полыхнули неистовым, глубинным пламенем. Тот самый огонь, что одинаково вспыхивает в глазах женской половины всего живущего независимо от вида их. И это тоже увидел Эдмонд, и сознанию его показалось это странным, но не сказал он ничего.
— И еще будет конец, — сказала Сара.
— Конец проще в сути своей, чем бытие, — отвечал ей Эдмонд. — Гибель, как и рождение, по природе своей гораздо ближе к женскому началу. Я же общаюсь с вещами уже созданными, но пока не уничтоженными. Начало и окончание всего — это твоя провинция; мое лишь то, что существует в простых видах. Твое — тайны рождения и смерти; мое — сама жизнь. Ты, как и всякая женщина, ближе к простому, чувственному восприятию и потому острее способна понимать природу рождения и гибели. Самой природой вам дана способность и право к рождению новой жизни, но при необходимости вы готовы вызвать самую зловещую, самую разрушительную силу. Потому прошу — расскажи ты о неизбежном конце и возвращении к хаосу.
Спустилась тьма, и ночь пришла,
И ветер смел следы живого.
Оставив в жертву онемевшие тела
Лишив их дара памяти и слова.
Укрыла ночь пространство темным покрывалом,
Упрятав глубоко живого пульса кровь.
Тогда на свете оставались лишь Начала,
Что в вечную борьбу за жизнь вступили вновь.
— Это, — произнес Эдмонд, — правда лишь отчасти. Музыка планет, возникающих из небытия и уходящих в ничто, подобна грому, сотрясающему Вселенную.
И в это время вторая часть его сознания подсказывала: «Интеллектуально — она то, чего я так всегда жаждал. Физически — в ней отсутствует даже намек на какую-либо притягательную силу. Почему?»
И тогда он поднялся.
— Меня ждут дела. Я должен идти.
И Сара, не проронив ни слова, лишь улыбнулась в ответ. Оба понимали, что следующая встреча неизбежна и желанна ими. Эдмонд снова оказался на улицах среди обгоняющих друг друга машин.
Глава двенадцатая
САТАНА
А тем временем Поль и Ванни удобно устроились в креслах у охраняемого черепом обезьянки камина, и Поль говорил о вещах, в которых находят прелесть лишь поэты. Ванни слушала — не без скуки, но и не без некоторого удовольствия. В то утро щек ее не коснулись румяна и в глазах все явственнее проступало с каждым днем усиливающееся выражение непонятной внутренней отстраненности.
— И если кто-то считает, что все достоинства поэзии, как в бое барабана, заключены лишь в размере и ритме, то не думают ли они, что прекрасное можно выразить четырьмя арифметическими действиями, — произнес Поль и в ожидании ответа посмотрел на собеседницу.
Но ответа не последовало. Лишь блуждающий взгляд скользнул по его лицу.
— Ты меня совершенно не слушаешь, — обиделся Поль.
— Я слушаю, Поль. Ты правильно сказал — очень правильно — этакая настоящая детская правда. Но Поль — ты лишь ребенок, и все мы для него, как неразумные дети!
— Хоть минуту ты способна не думать о нем? — Ванни опять не ответила.
— Дьявол! — в сердцах бросил Поль.
— Да, и имя ему — Люцифер.
— Калибан — ему имя. Он же сумасшедший, Ванни! Он сошел с ума, и тебя сведет тоже!
— Боже, как часто — как часто думала я, может, это единственное объяснение. Наверное! Но есть здесь еще нечто другое — это не выразить словами, оно или от Бога, или от… дьявола. Нечто… — Голос ее задрожал, и она замолчала, не договорив. И вдруг вскинула глаза, и увидел Поль, как полыхнуло в них огнем такое неистовое пламя, что отшатнулся в страхе.
— Поль, милый Поль, он совсем другой, иногда совсем не похожий на человека! Порой, — голос ее напрягся, а глаза смотрели с таким горестным отчаянием, — порой мне начинает казаться, что их двое!
— Что ты сказала?
— Да, я серьезно, Поль! Я чувствую это! Я ощущаю присутствие второго, и эти оба — один он. Я боюсь его, Поль, и люблю его — люблю, как преданная собака может любить своего хозяина, как… — Она неожиданно замолчала, оставив новое сравнение загадочно незаконченным. — В нем заключена какая-то невероятная сила, — после долгой паузы вновь заговорила она. — Ничто не может стать препятствием на пути его к выбранной цели. Вспомни, Поль, как он побеждал тебя во всех стычках, — побеждал, начиная еще со школьных дней, и порой это действительно выглядело жестоко!
