Михаил Савеличев - Самурай
Я полностью поглощен созданием нового произведения и приходится прикладывать много усилий, что бы в нем оставаться и как-то контролировать, хотя получается это не так, чтобы очень, вот, например, не могу сосредоточиться на своем товарище по несчастью, греющемся рядом со мной, краешком глаз улавливаю его шевеление, но никак не могу рассмотреть его — меня постоянно отвлекает. Наконец-то я сух и могу продолжать путешествие по сотворенной вселенной в комфортабельных условиях тепла, света, сухости, доброжелательности, вежливости и участия. Я засовываю в карман просушившийся бумажник, предварительно достав из него жетон, который бросаю в прорезь и оказываюсь на ползущим глубоко вниз эскалаторе, заполненном людьми, приветливо беседующими с соседями или просто молчащими, приветливо улыбаясь, приглашая к беседе.
Хотя вода из ушей моих вытряхнута, всюду царит тишина, уже хорошо знакомая мне по поло, лишь далеко снизу доносится шум поездов, набирающих скорость в тоннелях и преодолевающих с резкими хлопками звуковой барьер. Эскалатор ползет очень медленно, петляет, огибая мощные колонны сталактитов, сталагмитов и сталагнатов, горящие в серебряных подставках газовые факела создают феерическую картину путешествия в волшебную, фантастическую страну, погружения в глубь земли, где, как не удивительно, нас ждет не темнота, а новое, жаркое солнце, берег и море, и мне отнюдь не хочется наблюдать в слегка смазавшихся от быстрого движения глаз уголках создающегося шедевра остатки старого, грязного, разлагающегося мира, куда не удается достать кисточкой и приходится оставить на потом, очень надеясь, что это «потом» наступит, что из-за края не перелезет сюда какое-нибудь расхлюстанное чудо-юдо, пугая честной народ.
Я усаживаюсь на ступеньку и говорю отсутствующему гостю, который освоился в моем мире и изо всех сил подбивает клинья к смазливым дамам, вот видишь, как все замечательно получается, стоит только взять тряпку, отмыть черного кобеля до бела, намешать красок поярче, устроить хороший дождь, смывающий всю черноту и неудачные эскизы, как мы получаем вполне живых и добродушных людей, очень похожих на настоящих, ну, не совсем похожих, к полной идентичности мы ведь и не стремились, подумаешь — руки в карманы, ноги в траву, все не суть важно, важна атмосфера, свежая, озонированная, тонизирующая, намекающая что-то там о лете, о счастье, о любви, а это трудная работа, здесь нужно хорошо подумать и продумать — что же мы встретим дальше, внизу, собственно, ради чего и устроено импровизированное путешествие сквозь толщу скал с самыми добрыми людьми на свете, которые имели счастье быть настолько пустыми и равнодушными, что лишь одного прикосновения кисти хватило расцветить их яркими красками добра и справедливости.
Мне они отнюдь не напоминают манекенов, плоских героев кинофильмов, нервные угольные наброски — уже внизу, в большом зале станции, я сижу на скамейке, чтобы не мешать здоровенной толпе погрузиться в поезд, что в нынешних условиях не такая уж простая задача, вежливость и добросердечие требуют вполне определенных временных затрат, ах, извините, проходите, конечно, давайте вашу сумку, я помогу устроить ее поудобнее, это ваш ребенок, какой симпатичный мальчуган, возьмем его на колени, что бы устроить на нашей скамейке еще того старичка, да, я вас имею в виду, идите сюда, дедушка, молодой человек очень любезно помог нам, поддержал под локоток, народу сколько собралось, все-таки нелегкая работа у наших милых водителей — сколько нужно внимания, смелости вести поезд сквозь темноту по рельсам на такой глубине, я всегда при каждом удобном случае выражаю им свою благодарность, а вы знаете, однажды я подарила ему цветы, мне их нужно было на работе преподнести шефу, но я сочла, что так будет лучше, меня и шеф потом подбодрил, сказал — правильно, только они настоящие труженики, и вы не одна такая, милочка, я сколько раз наблюдал похожие сцены, так как предпочитаю садиться в самый первый вагон, вижу, как нервничают эти ребята, ведь им приходится долго ждать пока все рассядутся по вагонам, хотя намекают, что так, мол, было не всегда — время стоянок ограничивали, пассажиры ломились в двери, простите, что значит ломились, вы намекаете на то, что, невзирая на пол и возраст, на уважение к старости и малолетству, каждый пытался сесть раньше других, да еще занять место получше, где-нибудь у окошка, не верится мне в такое безобразие, а вот и поезд, вы идете с нами, господин, нет, жаль, мы бы еще о чем-нибудь поболтали в дороге, ну, до свидания, очень приятно было с вами побеседовать, пока, не будем задерживать поезд, вон молодежь, все стоит, нас дожидается, старость уважают, спасибо, ребятки, нет, нет, сумка совсем не тяжелая, не надо беспокойства, что мне с вами делать, ладно, держите, я вот там усядусь, а, забыл помахать рукой тому господину…
Поезд ушел, а я остаюсь один на платформе в ожидании чего-то или кого-то. Получается такая спасительная для моих рук и головы пауза, когда можно позволить себе положить кисти на мольберт, усесться в глубокое мягкое кресло и попытаться отстраненно взглянуть на то, в чем ты сейчас жил, оценить насколько верен замысел, насколько все то, что задумал, выплеснулось красками на холст, и, может быть, стоит, пока не поздно, соскрести ножом неудавшиеся мазки и нанести новые.
Это трудно — перестать быть собой, посмотреть чужими, абстрактно, а не конкретно чужими глазами, что намного сложнее, чем перевоплотиться в хорошо знакомого критика, и его голосом высказать, чего в этом супе не хватает, здесь же нужно потерять новизну, перестать рисовать в голове уже нарисованное, забыть о тех мыслях и поступках, которые толкнули на создание шедевра, и посмотреть на него без личного подтекста, просто как на картину, как смотрит на картины, как читает книги подавляющее большинство людей — не имея понятия об авторе, о его судьбе, о причинах, приведших к столь забавной рефлексии.
Просто быть один на один с картиной, просто читать текст, что можно сколь угодно долго называть мещанством, любительством, но именно на это и рассчитаны великие, по-настоящему великие произведения (свое я к ним пока не причисляю) — тут не нужно ничего, ни комментариев, ни критики, что бы до каждого дошли те казалось бы банальные мысли, которые и лежат в основе всего на свете: как хорошо жить, например.
Самое лучшее — накрыть ее бумагой и забыть месяцев на девять, на волшебный срок, требуемый не только для появления человека, но и для созревания произведения, просто чтобы оно лежало в тиши, чтобы в нем происходили уже свои собственные, независимые от моего желания и руки подвижки, изменения, когда все вроде бы остается на месте — краски, текст, но, тем не менее, многое меняется, в том числе и в моей собственной голове, где истончается, рвется ментальная пуповина, связующая меня с моим ребенком, где безвозвратно тонут в бездне памяти подпорки, на которых я возводил свой замысел, тот сор, из которого растут стихи, и это хорошо, это благотворно, так как избавляюсь от утилитарного взгляда на картину, как на манифест, долженствующий выразить мои взгляды, мою философию, позвать за собой других куда-то в фальшивую даль, и если после всего этого она еще живет, не тонет, не растекается, становясь мне чужой, приятным, но отстраненным собеседником, то, значит, все прошло хорошо.
