Ярослав Голованов - Кузнецы грома
– Сколько? – резко перебил академика маленький лысый человечек, сидящий напротив Бахрушина.
– До ста двадцати миллионов электроновольт, – спокойно повторил астроном. – Нет никаких оснований считать, что к июлю эти процессы затухнут. Наоборот, можно предположить, что они будут прогрессировать, так как отмечено, что…
– Но, Степан Трофимович, – взмолился маленький, лысина которого мгновенно стала младенчески розовой, – ведь это при нашей защите превысит допустимую дозу облучения! Шутка ли, сто двадцать миллионов?!! – И он оглянулся вокруг, призывая собрание разделить его негодование.
– Простите, Юлий Яковлевич. Вот ваши рекомендации, – Главный вытащил из папки несколько сколотых скрепкой бумаг, – исходя из которых рассчитывалась биозащита.
Ни о каких ста двадцати миллионах тут речи нет.
Кудесник уже бывал на подобных совещаниях и знал, что этот вкрадчивый, почти ласковый тон Эс Те не предвещает ничего хорошего.
– Степан Трофимович, вы просили среднегодовые цифры интенсивности вспышек, и мы их вам дали. – Венгеров сел.
– Мы ничего не просили. – Ласковые ноты уже исчезли. "Начинается", – подумал Борис. – Нам нужны рекомендации по биозащите корабля. Вот их мы и получили. А теперь вы даете прогноз, из которого ясно, что ваши собственные данные занижены.
– Если бы мы могли прогнозировать Солнце на годы, весь этот разговор был бы ни к чему.
– Да вы понимаете, что мы не можем менять биозащиту? У нас каждый килограмм на счету…
Степан Трофимович, очевидно, этот вопрос относится к биофизикам. – Венгеров уже плохо сдерживал раздражение.
– Этот вопрос относится к вам! – взревел Главный. – Я доложу о срыве по вашей вине программы, утвержденной правительством! И тогда мы будем говорить не здесь… Вот там, – Главный ткнул большим пальцем вверх. – Посмотрю, как вы там будете рассказывать, вы и расскажете, откуда берутся ваши протоны…
Активность Солнца от этого не уменьшится! – отпарировал астроном.
Речь не о Солнце, а об ответственности за свою работу! Зачем нам нужна эта филькина грамота?! – Главный потряс в воздухе листками. – На какие нужды ее прикажете употребить?!!
Никто не улыбнулся. Кудесник увидел, как тесно стало загорелой шее астронома в крахмальном воротничке.
– Поймите, наконец, – заорал Венгеров, – что существуют нестационарные процессы, которые…
– А плевать мы хотели на ваши нестационарные процессы! Раньше надо было думать о нестационарных процессах! Что нам теперь прикажете делать с вашими нестационарными процессами?!
Оскорбленный академик отвернулся.
– Аркадий Николаевич, сколько вы потребуете еще на биозащиту? – секунду передохнув, спросил Главный у маленького.
– Думаю, килограммов восемьсот-девятьсот.
– Во! Восемьсот-девятьсот! Вы знаете, что это такое – восемьсот-девятьсот килограммов, – снова набросился Главный на Венгерова.
Только услышав такую цифру, Кудесник понял, насколько все это серьезно.
Утяжелить корабль почти на тонну. Как?
– Извините, Степан Трофимович, но продолжать разговор в подобном тоне я считаю бессмысленным. "Сейчас или пойдет волна цунами, – думал Борис, – или начнется отлив".
– Отлично! Послушаем двигатели, – спокойно сказал ЭсТе.
"Отлив", – понял Кудесник.
Поднялся красивый, со звездой Героя Социалистического Труда на модном пиджаке представитель могучей фирмы двигателистов.
– Форсирование двигателей так, чтобы взять восемьсот-девятьсот килограммов полезной нагрузки в сроки, которые у нас есть, невозможно. Вы сами это прекрасно понимаете, Степан Трофимович.
– Так! – торжествующе сказал Главный, словно даже обрадовавшись этому ответу, и быстро взглянул на Венгерова. – Что скажет седьмая лаборатория? – Он обернулся к Бахрушину.
Очень спокойный, встал Бахрушин. И сказал, как всегда, коротко, просто и убедительно:
– Увеличение веса потребует новой отработки системы ориентации, даже если мы впишемся в ту же геометрию. Ну а если не впишемся, – Бахрушин развел руками, – тогда сами понимаете. Летит к черту вся аэродинамика, все заново… Кроме того, увеличение полезной нагрузки потребует новой тормозной установки или форсажа старой. И на то и на другое нужно время, хотя бы месяцев шесть… Бахрушин сел.
– О каких шести месяцах может идти речь? – картавя, спросил носатый человек в очках. Его Борис тоже знал, только фамилию забыл. Он из Астрономического института.- О каких шести месяцах может идти речь, – повторил очкастый, – если противостояние Марса начнется в октябре! Можете делать вашу установку четырнадцать лет, до следующего противостояния…
– Откладывать запуск, срывать программу нам никто не позволит, – глухо сказал Степан Трофимович. – Какие будут предложения?
Долгое, тягостное молчание. Отвели глаза. На Главного никто не смотрит. Народ тут сидит опытный. Знают: сейчас сказать что-нибудь невпопад опасно вдвойне. Да и что скажешь, по правде говоря? Как ни крути, а восемьсот килограммов – сила!
– Надо снять одного космонавта, – неожиданно для самого себя вдруг сказал Борис Кудесник. – Это даст около тонны веса и место для экранов защиты. Полетят не втроем, а вдвоем…
Все обернулись на его голос. Все смотрят на него. У него красивое от волнения лицо. Густые вразлет черные брови. Упрямый подбородок. И очень молодые глаза.
Все смотрят на него, а потом тихонько переводят взгляд на Главного: что скажет?
4
Огромный многоэтажный цех. Пятый цех, цех общей сборки. Если подняться к его стеклянной крыше – туда, где под рельсами мостовых кранов тяжело висят перевернутые вверх ногами вопросительные знаки крюков, – перед вами предстанет – удивительная, грандиозная панорама, центр которой занимают гигантские тела ракет – циклопических, невероятных сооружений, монументальность которых может соперничать с великими пирамидами. Ракеты расчленены на части – значит, скоро в путь. Только так, по частям, можно вывезти ракету из цеха, доставить на ракетодром. Это будет уже совсем скоро – в июле. Если будет.
В цех входит Ширшов. За ним – Раздолин. Входит и останавливается перед зрелищем ракет. – Ну, вот они… – говорит Ширшов. Раздолин молчит. Он знал, что они большие, очень большие, но никогда не думал, что они такие большие.
– В порядке телега? – улыбается Сергей, покосившись на Раздолина. Не очень-то он чуткий человек, этот Сергей, и всякие восторги людские для него так, "коту редькинскому под хвост". (Это он так любит говорить, имея в виду фотографию – единственное украшение их комнаты.) Он знает, что Раздолин видит ракету в первый раз, понимает его, помнит, как сам увидел ее впервые (не эту, лунную, чуть поменьше) и стоял – не вздохнуть, не выдохнуть. Но сейчас он показывает Раздолину ракету и уже поэтому не может проявлять никаких восторгов. "Для меня это – дело привычное. Быт", – вот что он хочет сказать своей улыбочкой-ухмылочкой и "телегой". Хочет сказать и наврать, потому что, сколько бы раз он ни видел ракету, она всегда волнует его, всегда остро чувствует он щемящий душу восторг, глядя на маленькие фигурки людей рядом с ней, такие маленькие и слабые, что нельзя поверить, будто они создали ее. Ширшов, человек в чувствах своих скупой, здесь, в цехе, испытывает радостную влюбленность в людей.
