Леонид Юзефович - Поиск-83: Приключения. Фантастика
Фразы были такие:
«Весною снег и лед тают.
Меньшевик есть человек, недостойный веры.
Жену инженера мы можем назвать инженерша.
Моя сестра так чистоплотна, что даже одной пылинки нельзя найти на ее платье.
Мир хижинам, война дворцам!
Чистые белые манжеты и воротничок — хорошее украшение для мужчин, не правда ли?»
И прочее в этом роде — перевод давался тут же.
Вадим книжечку взял, подержал у себя для виду дня три, а после вернул Семченко, сказав, что у него к иностранным языкам вообще способностей нет. Дома он занимался французским, хотел в университет поступить на исторический факультет, но в изучении эсперанто никакого проку для себя не видел — все равно ничего путного на нем не написано.
— А что там будет, в вашем «Эсперо»? — поинтересовался Вадим. — Концерт, что ли?
— Приходи, увидишь. Завтра после митинга жду тебя у Стефановского училища. Понял? — В голосе Семченко ясно прозвенели приказные нотки, и у Вадима не хватило духа отказаться. Впрочем, тут имелись свои нюансы. Если бы не Семченко, почему-то ему симпатизировавший, Вадима давно выгнали бы из редакции за нерасторопность и забывчивость — качества для курьера непростительные.
Весной он ходил в университет на лекцию московского пананархиста Гордина, который изобрел международный язык «АО». В этом языке было всего одиннадцать звуков, пять гласных и шесть согласных. На письме они обозначались цифрами, чтобы никому не обидно было — ни русским, ни тем, кто латинским алфавитом пользуется или еще каким. В университетском клубе, где шла лекция, дым стоял коромыслом, в углу кто-то тренькал на гитаре, а Гордин, патлатый, толстый, в пиджаке фиолетового бархата с обтрепавшейся золотой бахромой, словно сшитом из театрального занавеса, писал мелом на доске слова своего языка, объяснял грамматику. Вадим тогда отметил на папиросной коробке спряжение глагола «делать». У него до сих пор эта коробка дома валялась: «аа» — делать, «биааб» — я делаю, «цеааб» — ты делаешь, «циауб» — ты будешь делать. Потом Гордин взял гитару — это его оказалась гитара — и стал показывать, как те же слова можно звуками изобразить. Это был не просто международный язык, а универсальный. «Циауб! — возглашал он, поднимая голос на последнем слоге и ясно, с хлопком, выговаривая звук «б», после чего припадал толстой грудью к гитаре, резко дергал струны, тряс деку. — Беаоб!»
Этот язык, как объяснил Гордин, предназначался для будущего пананархистского общества, где главную роль будут играть не мысли, а чувства. Чепуха, конечно, но если уж выбирать между эсперанто и языком «АО», то Вадим, пожалуй, предпочел бы последний. Гордин, по крайней мере, честно заявил: его изобретение практического смысла пока не имеет, общество еще не созрело для такого способа общения. А эсперантисты тем и раздражали больше всего, что при каждом удобном случае выставляли напоказ жизненную необходимость своего эсперанто, необыкновенную его важность. Выходило, будто они весь мир хотят спасти, человечество осчастливить, а окружающие этого не понимают, не ценят и даже суют им палки в колеса.
Вадим начал было вслух вспоминать про Гордина, но Семченко строго оборвал его:
— Шарлатан!
— Кто шарлатан? — спросил, входя в комнату, литературный консультант редакции Юрий Юрьевич Осипов, сорокалетний брюнет, тощий, с настороженным и усталым лицом раскаявшегося абрека.
Он был заслуженный фельетонист, подвизался еще в «Губернских ведомостях», а потом, при белых, в газете «Освобождение России» вел «Календарь садовода и птичницы», рассчитанный на местного обывателя. Но Осипов, как он сам утверждал, ухитрился в этом календаре под видом птиц и различных плодово-ягодных растений изобразить в критическом ракурсе деятелей комендатуры и городской думы, за что был со скандалом уволен. Правда, не так давно Семченко узнал, что уволили Осипова отнюдь не по политическим мотивам. Будучи в садоводстве и птицеводстве полным профаном, тот попросту переписывал аналогичный календарь из подшивки одной киевской газеты за пятнадцатый год. При этом ему хватило сообразительности делать поправку на климат, но сроки всяких прививок и подкормок все равно не совпадали, от обывателей стали поступать возмущенные письма, и его уволили. К тому времени, когда подлинные причины увольнения выяснились, Осипов был уже принят в редакцию с обязанностью руководить литкружком и править стиль молодых корреспондентов, доверие оправдал, и его после долгих дебатов оставили на месте.
Семченко и ему рассказал, как бы он на месте товарища Беклемышева поступил с топленым маслом.
— Вы, Коля, сложнейший вопрос затронули, — своим монотонным голосом, в котором не сразу угадывалась скрытая насмешка, начал объяснять Осипов. — О цели и средствах. Я бы предоставил его решать провидению. Если масло в дороге протухнет, не доедет до Западного фронта, значит, Беклемышев поступил нехорошо. А если доедет неиспорченным, то, выходит, все в порядке и бог на его стороне.
— Вы, Юрий Юрьевич, тоже к нам завтра приходите, — оборвал его Семченко. — Вам полезно будет… Между прочим, в концерте Казароза выступит. Слыхали про такую певицу?
— Казароза… Казароза. — Осипов задумался. — Что-то такое припоминаю.
2
Если бы Семченко спросили, зачем он, восьмидесятилетний старик, не так давно перенесший операцию на почках, два часа простоял в очереди за билетами на Ярославском вокзале, а потом сутки трясся в душном вагоне, где не открывалось ни одно окно, он бы не знал, что ответить. То есть для себя он все решил, но объяснить кому-то другому было трудно. Что объяснишь? Да, из Союза журналистов приглашали на юбилей областной газеты, из музея звали выступить с беседами о гражданской войне, обещали оплатить командировку через общество «Знание», но такие приглашения приходили и раньше из разных городов, по которым его мотала жизнь. Он им радовался, клал на видное место, показывал гостям, но никуда не ехал. А тут вдруг сорвался. Даже дочь не предупредил, позвонил ей на работу уже с вокзала.
И всего-то было письмо от этой учительницы, Майи Антоновны, просившей написать воспоминания о клубе «Эсперо», — листок в длинном поздравительном конверте, безличные обороты, скромный перечень собственных достижений, несколько вкрапленных в русский текст слов на эсперанто.
Ему не раз присылали мемуары на рецензирование, и он сочинял эти рецензии легко, быстро, сам удивляясь точности собственной памяти. Когда известный кинорежиссер попросил описать обстановку советского посольства в Лондоне в двадцатые годы, Семченко отстукал ему десять страниц на машинке, вспомнив даже, какого цвета были портьеры на окнах. А незадолго перед тем из журнала заказали очерк о деятельности нашего торгпредства в Англии, где Семченко проработал до тридцать второго года. Он написал его практически за один вечер, сразу набело, почти без правки, и очерк всем понравился — напечатан был без сокращений и признан лучшим материалом номера. А эти злополучные воспоминания он вымучивал целую неделю, маялся, уныло тыкал одним пальцем в клавиши машинки. Потом порвал написанное и отправился на Ярославский вокзал.
