Николай Гуданец - Двое с Золотой Канавы
Рольт в недоумении поднял брови.
— Оба вы не уйдете с нее живыми. Господин Торг Бонем, он же Хрящ, настроен весьма серьезно. И неплохо осведомлен о том, сколько миллиардов прилипло к вашим рукам, уважаемый господин Рольт. Кстати, не без вашего деятельного участия, Патке.
— Что-что-что-о?!
— Не ломайте комедию. Речь идет о крупных финансах, вверенных вашему попечению. И о той сумме, которую вы ухитрились прикарманить. Бонем исчисляет ее в девять с половиной миллиардов, но я со своей стороны полагаю, что их не меньше одиннадцати. Не в том суть. Важно в настоящий момент, что с вас потребуют отчета, представят неопровержимые доказательства, и расправа последует без промедления. Вы оба не доживете до утра.
Даже при плохоньком уличном освещении было видно, что рыхлое апоплексическое лицо Папаши побелело, как у зарезанного.
— Да кто же вы?! — рявкнул Вьюн, выхватывая пистолет.
— Погоди, сынок, — пробормотал Рольт. — Пальнуть всегда успеешь. Человек ведь дело говорит.
— Как понимаете, вы обречены, — заявил незнакомец. — Вряд ли вам удастся скрыться от мести.
Пистолет в руке Патке дрогнул и медленно опустился.
— Я имею к вам предложение, — продолжил загадочный прохожий. — Мои люди доставят вас в абсолютно безопасное место. Гарантирую вам неприкосновенность и, впоследствии, беспрепятственное возвращение.
— Вы что — из легавки? — спросил ошарашенный Рольт.
— О нет. И вообще не имею отношения к местным властям.
— Что вы за это хотите? — поинтересовался Патке, ощупывая взглядом старую ливрею незнакомца.
— Ничего.
— Так-таки ничего?
— Да. И не понимаю, почему вы колеблетесь. Это единственный шанс сохранить ваши жизни.
— Одного не возьму в толк, — выговорил Рольт, к которому по частям возвращался прежний, багрово-сизый цвет лица. — Ежели вы не из полиции и не от Хряща, то кто же?
— Оставим объяснения на потом. Время дорого, — ответил незнакомец, делая кому-то в переулке знак рукой. — Соглашайтесь же.
Взревел паровик, из переулка выкатился локомобиль-фургон с эмблемой скотопромышленной фирмы «Братья Хорндьюли».
— Прошу в экипаж.
Поколебавшись, Рольт шагнул к фургону.
— Ловушка!! — взвизгнул вдруг Патке и, вскинув пистолет, выстрелил в упор.
Не успела погаснуть пороховая вспышка, незнакомец, со сверхъестественной быстротой увернувшись от пули, вытряхнул из обшлага в ладонь удлиненный блестящий предмет с гнутой рукоятью. Раздалось два глухих хлопка. Патке выронил пистолет, шагнул, упал ничком. Обернувшийся на выстрел Рольт вздрогнул, как будто его толкнули, потом, нелепо загребая воздух растопыренными руками, осел на песок и повалился на бок.
Выскочившие из фургона двое дюжих парней мигом втащили бесчувственные тела в кузов. Локомобиль развернулся и умчался.
Когда над опустевшей улицей рассеялся дым и пар, ничто вокруг не напоминало о случившемся.
3
Чтоб мне лопнуть, вот это да.
Очухался я в чем-то навроде лазарета. В башке туман, язык пересох. Лежу под простыней, койка мягкая, шмотки рядом, на стульчике, сложены.
Палата двухместная. На второй койке дрыхнет мой босс-барбос. Сопит, ворочается, причмокивает. Не иначе, жратва ему снится.
— Эй, Папаша! — позвал я его.
Тот ка-ак подскочит!
— А?! Что?! — И себя, вижу, за грудь лапает. Что-то такое нащупал под сорочкой и успокоился.
— Где это мы? — спрашивает.
— Чтоб я знал, — говорю. — Я сам только что воскрес. Больница не больница, но что-то вроде.
Оделись мы, начали осматриваться. В палате, значит, по койке, по тумбочке и по стулу на брата. Сделаны они из какого-то вроде мутного стекла. Попробовал я один стул об стенку хряпнуть — не бьется. И на стенке — хоть бы царапина.
Подошел к окну, оно волнистое какое-то. Свет сквозь него пробивается, а что снаружи делается — не видать. Возле, на полочке, стоит непонятная штуковина. Ящик с кнопками, а в него вделана белесая стекляшка с ладонь величиной. Хотел его потрогать, однако передумал. Ну его к бесу.
Напротив окна дверь. Гладкая, ни ручки, ни скважины, ни волчка. Босс ее толкнул, потом еще плечом приналег — не поддается.
— Похоже, крепко мы влипли, Папаша, — говорю я. — Одно радует: это нам не Хрящ устроил. Он бы цацкаться не стал.
— Да уж, — бормочет тот.
— Интересно, какой выкуп они заломят. Дураки будут, если меньше пяти миллиардов.
— Что ты, что ты, — встрепыхнулся старый боров. — А мне что потом — по миру идти на старости лет? Ну миллиончик, ну два, ну десяток, еще куда ни шло...
Экий дурень. Эти ребята, что нас сцапали, отлично знают, сколько он прикарманил. И шутить не намерены, по всему видать. Я не я буду, ежели они с него семь шкур не слупят. Ничего не стал я возражать на его дурость, а только хмыкнул и занялся дверцей в стене — не то шкаф, не то кладовка, не то выход куда-то. Тоже без ручек, без замка — и не поддается. Однако вижу — на стене рядом с ней круглая бляшка с пуговицу величиной. Стоило ее тронуть — дверца отъехала. За ней — маленькая комнатка, вся заставленная белыми посудинами. Одна длинная, такая, что впору человеку поместиться, и стоит на полу. Другая — на стене, поменьше. Третья — в углу. Над ними из стен торчат блестящие трубки с рычагами. Ну я живо смикитил, что тут к чему. Умылся и все такое. Правда, чуть не ошпарился, потому как сначала из трубки в среднюю посудину потек самый натуральный кипяток. Потом оказалось, можно сделать струю и попрохладнее. На стенке здоровущее зеркало — полтыщи монет, наверно, стоит, ей-ей, не совру. Богато здесь живут. Полюбовался я на свою суточную щетину и прикинул, что времени прошло не так уж много и далеко нас увезти не могли. Самое большее — на Архипелаг. Объяснил я моему дурню, как пользоваться этой хитрой комнаткой, завалился на койку и думаю.
Дело худо. За нас крепко взялись, причем не полиция и не Хрящ, ясно, как светлый день. Похоже, все эти штучки не от мира сего. А от какого — пес его разберет, но уж точно, что не от нашего. Странно это все.
Они, ребята эти, выведали небось всю как есть подноготную. Они-то еще полбеды, авось мы как-нибудь поладим. Но вот ежели старый пень от них узнает, кто накапал Хрящу про его подкожные миллиарды, — тут мне несдобровать. Придушит ведь, силы в нем невпроворот, не гляди, что голова сивая.
Да-а. Чего им надо? Понятно, чего. Мой барбос покряхтит-покряхтит, да и раскошелится. Куда ему деться. А что потом-то, когда они свое получат?.. Вот об этом даже думать неохота.
Поглядим. Мы тоже не бечевкой подшитые.
Интересно, пожрать нам дадут когда-нибудь?
А на потолке глазок какой-то. Выпуклый и с лиловым отливом. Так и мерещится, что сквозь него тебя разглядывают, словно букашку в лупу. Чего, сволочи, пялитесь? Людей не видали?
