Николай Гуданец - Нарушитель
Обзор книги Николай Гуданец - Нарушитель
Николай Гуданец
Нарушитель
Он переделать мир хотел,
чтоб был счастливым каждый,
а сам на ниточке висел,
ведь был солдат — бумажный…
Часть 1. Уйти, чтобы вернуться
1
Судейский попался молодой — небось, прямо из учебки. Пухленький такой, выпендрежный. Он то и дело поправлял форменный бант с полосками двенадцатой категории, украдкой косился на свое отражение в оконной пленке.
Вместо ответа на мое «здрасьте» молча протянул руку и взял жизняк.
Я стою как полагается, навытяжку, руки по швам. Стараюсь не раздражаться попусту. Мне так и так светит триста восьмой параграф, ни больше ни меньше. А прочее — никому не нужная комедия.
Судейский вставил жизняк в гнездо, глянул на экран.
— Имя, год? — спрашивает.
— Арч Ку Эхелала Ди, 4011 года, — отвечаю.
— Местожительство?
— Квадрат М8, 6-й квартал, дом 43–70, каюта 14.
— Место работы?
— Компьютерный техник в ремонтном бюро квадрата, лимитная категория 17.
— Судимости, привлечения к суду?
— Две 109, две 308 УОЛ. И еще три привлечения.
— Причина явки?
— Вчерашний привод в седьмой пункт спокойствия. Нашего квадрата, разумеется.
Уставившись в экран, судейский потрогал бантик. Потом набрал код и соединился с компьютером седьмого пункта.
— Объясняю возможности подсудимого согласно Процессуальному Уложению, — пробурчал он себе под нос. — Подсудимый имеет возможность оправдываться, представлять факты и свидетельства в свою пользу, а также возможность не считать себя виновным или же умолять Верховный Разум о снисхождении. Ясно?
— Точно так, — говорю.
Ну да, имею возможность оправдываться, параграф 27 ПУ. А попробуй что-нибудь толком объяснить, мигом накинут годик за пререкания в суде, параграф 93 ПУ. Знаем, ученые.
Тем временем из участка пришел ответ.
— Оглашаю данные по делу, — напыжившись, объявил судейский. — Одно увечье средней тяжести и одно нанесение побоев без особых последствий. Признаете?
— Признаю.
Правильно, первого я приложил здорово, с разбегу. Он как рухнул, так больше и не шелохнулся. Со вторым детиной пришлось повозиться, но и ему крепко досталось бы, кабы не подоспел патруль.
— Имеете ли что-либо заявить по существу?
Сложный вопрос. Того и гляди, потянешь добавку. А, была не была.
— Имею. Те парни вдвоем били одного. Вот я и заступился.
— Можете ли представить свидетелей?
— Нет. Я даже не заметил, как тот, третий, удрал. Он был в полосатой куртке, вроде.
Мало ли, вдруг в рапорте патрульных это отмечено…
— Подтверждений нет, — говорит судейский. — А потерпевшие утверждают, что вы напали первым, без очевидного повода.
Он подловил меня, как маленького. Теперь влепит годик-другой за попытку обмануть суд, параграф 84 ПУ. Ах, как этот мозгляк важничал, будто он и есть Подземный Папа собственной персоной. Влип Арчик, глупее некуда.
— Вы настаиваете на своей версии?
— Нет.
— Тогда будем считать, что ее не было.
Вот это да. Я подумал, что ослышался. Судейский занялся клавиатурой, отщелкивает приговор. Большой оригинал мне попался, не гляди, что молодой. Обычно их братия ловит кайф на том, чтобы припаять добавку. А этот — милует с неменьшим кайфом.
— Считаете ли себя виновным?
Ну, в эту западню только младенец угодит. Стоит ответить «нет» — и получай годик за нераскаяние. Процессуальное, параграф 130.
— Да, считаю.
— Итак, вы осуждены по триста восьмому параграфу Уложения об Охране Личности, с учетом злостного рецидива.
Правильно, теперь я прохожу по делу как злостный. Намотал сроки по молодости, по дурости, потом закаялся руки распускать. И — вот тебе, вляпался. Может, в другой день удержался бы, если б не разговор с Амой, не злоба на весь белый свет. Может, они того, полосатого, за дело учили — в тихом уголочке, не торопясь. Может, он гад последний, может… Мало ли что может быть. Попутала меня нелегкая.
Судейский нажал на обменный регистр, и по кабелю побежала знаменательная весть, дескать, Арч Ку Эхелала Ди, 4011 рожд., а проще говоря, Арчик-Гвоздь, намотал себе из чистого идиотизма по третьему разу параграф 308 УОЛ. Хотя мог бы выйти чистым по параграфу 405, если б тот полосатый побитый паршивец не задал деру.
Прошли положенные десять секунд. Я смотрел на лампу отказа. По правде говоря, никто не припомнит случая, чтоб проект приговора был отменен. И на сей раз лампа не зажглась, торчала тусклым прыщом на пульте.
— Можете идти, — сказал судейский и покосился на свое отражение в окне.
— Желаю долго жить, — машинально брякнул я, сделал налево кругом и вышел.
Очередь топчется в коридорчике, и у всех взгляд тоскливый, снулый. Иные пялятся в упор, щупают глазами — сколько получил да как держусь. А ничего держусь. Мне теперь плевать через палец, мне уже второй день все до дверцы-задницы, и ежели б меня прямо от дверей определили на каторгу или споки прихлопнули, глазом бы не повел. Сколько бы жить не осталось, все одно это уже не жизнь.
Вышел наружу, а там хмарь, дождичек сеется. Накинул капюшон, руки в карманы, плетусь, куда глаза глядят, с яруса на ярус. Занесло меня в лавочные ряды — вокруг толчея, суета, потому как декада кончается, и надо выбрать лимиты до упора. На мостках и лестницах грохот стоит, как в кузне. Все пыхтят, все прут кошелки, шныряют, давятся. А мне глядеть тошно — вдруг подумал, да ведь они покойники. Наполовину ли, на четверть, какая разница. Для каждого припасена пуля. И для того, с банками тушеных водорослей. И для этой, с набитым рюкзаком. А для того, с палочкой, пуля уже, небось, дослана в ствол. Вот, мельтешат, вроде живые. А сами поголовно записаны двоичным кодом на ферросплавных дисках, вплоть до подноготной, каждому отмерен срок, и в конце — пуля и печка.
Хотя кому-кому так рассуждать, но уж не мне, грешному; осталось ведь всего лет семь. Еще утром, по дороге на работу, прикинул: дадут триста восьмой, а поскольку рецидивист, это с накруткой — шесть лет. По прежним залетам набежало от восьми до двенадцати. Итого, от четырнадцати до восемнадцати. Получается, в сорок два я уже — внезак. И лучше не тянуть с прошением. Тут игры безвыигрышные — подперла тебе черта, всяко может приключиться, в любой момент. А в сорок два, надо полагать, я буду еще крепким мужиком, и мне светит отсрочка. Но кто его разберет — чем шахта или ферма, может, лучше сразу…
Ама не знает, что мои тринадцать лет — уже не тринадцать, а семь. И не узнает. Сейчас она, наверно, у лекаря. От мысли этой до того засаднило душу, словно меня, а не ее по живому скребут.
