Светлана Ягупова - Феникс
С минуту враги лежали недвижно. Затем гоминид медленно выкарабкался из-под мертвой пантеры и, пошатываясь, побрел в чащу, чтобы оповестить соплеменников о победе.
Неизвестно, по какому принципу космос отбирал сцены из истории Земли. Выдвигалось много предположений, но ни одно из них не было обоснованно. Удивительно то, что несколько человек могли из одною и того же иллюминатора наблюдать разные картины. Эта индивидуальность восприятия породила гипотезу, будто космос выдает каждому эпизоды, каким-то образом связанные с его прошлым. Уникальность приемника, то есть мозга индивидуума, обеспечивала и уникальность передач.
За иллюминатором вновь вспыхнуло пламя. Бросив беглый взгляд на приборы и убедившись в том, что корабль идет по курсу, Таир приготовился к новым сюжетам. Опять пошли быстро сменяющие друг друга видения. Как верно угадали цветовую гармонию и ритм космической фантасмагории авторы гигантского стеклянного сооружения под названием Память Земли, воздвигнутого год назад на площади столицы Эсперейи! Однако наяву все это выглядело намного впечатляюще. Из пламени рождались гигантские фигуры людей, животных, мирные пейзажи и природные катаклизмы. Цельные картины дробились, рассыпались стеклышками калейдоскопа и вновь складывались в летучие сюжеты, смысл которых Таир не всегда успевал осознать. Где, когда раньше видел он девушку в легком пеплуме, с браслетами на запястьях тонких рук? Она держит лавровый венок и с улыбкой смотрит в его сторону, будто просит наклонить голову, чтобы надеть этот венок. По пыльной дороге, обливаясь потом, идет скованный цепью караван невольников с запекшимися от жажды губами. Звон колоколов. Двое влюбленных на ступенях кирхи заговорщицки переглядываются друг с другом, скрывая свою симпатию от бюргерских святош. Мальчик в белом жабо и панталончиках говорит отцу по-немецки, что хочет купить щегла и выпустить на волю. Стоп. Каким образом понятен язык?
Не успел поразмыслить над этим, как площадь превратилась в пивной бар, где шумно развлекалась молодежь в форме солдат герцога Голштинского. Но к чему этот гигантский лист каштанового дерева, а на нем не менее огромная бабочка с радужными крыльями, расправленными для полета? "От счастья не беги и не считай бедой коварство времени и сумрачность пространства"... Неужели Флеминг? Таир вздрогнул. Этот человек, бормочущий у старинной конторки стихи, - поэт? Не он ли стоял на барке с подзорной трубой? Так вот чем взволновало это лицо!
За иллюминатором поплыли морские и лесные пейзажи, горные тропы, заросшие кустарниками, бескрайние степи, по которым мчались всадники с опущенными забралами и хоругвями. Навстречу им двигались не менее грозные конники. Перекрестье копий. Дикие возгласы и предсмертный хрип. И вновь мирные картины и каскад самых разнообразных звуков: дробь дождевых капель по жестяной крыше, горное эхо, чья-то далекая песня, громыхание весенних гроз. А сквозь эту многоголосицу - погребальные песни на разных языках, но с одинаковой скорбью.
Сон, замешанный на яви, - так мог определить Таир свое состояние при виде сцен за стеклом иллюминатора. В деталях проплывала перед ним чужая жизнь: ярмарочное веселье в Лейпциге, университетская библиотека, практика в прозекторской, навевающая философские мысли о жизни и смерти, поля Германии, истощенные Тридцатилетней войной, поездка в далекую Москву и Астрахань с дипломатической миссией Олеария, любовь, разлука и встречи. И, наконец, за три дня до "блаженной кончины" в Гамбурге - эпитафия самому себе, тридцатилетнему, прочитанная всхлипывающей подруге. И в ту минуту, когда Пауль навсегда закрыл глаза, космонавт уже знал - тот, кого в XVII веке звали Паулем Флемингом, безмолвно взывал к нему в форме энергоматрицы, которую нужно было во что бы то ни стало доставить на Эсперейю.
Часть 1
Откровение Ирмы
Сегодня я опять увидела тебя и испугалась, что когда-нибудь мы все же столкнемся лицом к лицу, я начну что-то растерянно бормотать, а ты с неловкостью и смущением выслушаешь мой бред, после чего мы разойдемся и будем лишь издали приветствовать друг друга небрежным кивком головы. Из-за боязни, что ты никогда не узнаешь правды обо мне или же она просочится искаженной, я решила рассказать о случившемся в письме. В этой тетради с силуэтом интернопольского вокзала на обложке, я постараюсь изложить все, что произошло со мной после нашей разлуки. Это даст мне возможность проходить мимо тебя с поднятой головой и даже, быть может, с легкой улыбкой. Предвижу твою усмешку - мол, и здесь проявилась моя эгоистичность: пишу, чтобы помочь себе. Но от тебя ведь ждать помощи не приходится. Давно уже надеюсь лишь на собственные извилины и мускулы.
Я сидела в летнем кафе на набережной и, изнемогая от зноя, ела мороженое - в центральной поликлинике был перерыв, и я убивала время, когда шумная компания расположилась за соседним столиком. Зеркальные очки, соломенная шляпа плюс годы делали меня неузнаваемой, и ты, скользнув по мне рассеянным взглядом, повернулся к одной из женщин, очень милой, но, как мне показалось, слишком молодой для флирта с сорокалетним мужчиной. Ты говорил на ушко даме какие-то любезности, отчего она забавно смущалась и краснела, как школьница. И даже когда завиток ее белокурых, коротко стриженых волос коснулся твоей щеки, во мне ничто не возмутилось. Я воспринимала тебя как своего неразумного, больного ребенка, который продолжает развлекаться в тот миг, когда над его головой висит серьезная опасность.
По отдельным предложениям и репликам я вскоре поняла, что передо мной делегаты международной врачебной конференции. Хотя ты и твои коллеги говорили на эсперанто, я распознала в женщинах англичанок, а в мужчинах французов. Англичанки выдавали себя не только матовой кожей лица, но и некоторой чопорностью, а французы, конечно же, были элегантны и даже на эсперанто продолжали грассировать.
Прости невольное подслушивание, но искушение смотреть на тебя в такой вот близости было настолько велико, что я решила взять еще одну порцию мороженого и чашку черного кофе. Когда я встала и направилась к прилавку, ты проводил меня взглядом, который я хорошо ощутила спиной. Возможно, в моем облике тебе и почудилось что-то знакомое, но уже в следующую минуту ты о чем- то весело болтал с коллегами. Очень может быть, что даже отпустил шуточку в адрес сухопарой мамзель в допотопной шляпе; потому что мужчины из твоей компании обернулись в мою сторону, а дамы застенчиво хихикнули.
Когда я проходила с подносом мимо тебя, захотелось как бы невзначай споткнуться, выронить поднос из рук, чтобы ты ползал по полу, собирая осколки стекла. Это была бы маленькая месть за пережитое мною. Другой женщине, возможно, пришло бы в голову хватить этим подносом по твоей все еще не лысеющей макушке и тем самым хоть в малой степени расквитаться за все. Признаюсь, эта дурная мыслишка шевельнулась и во мне, но я тут же прогнала ее прочь, ибо реализация ее была бы смешной и до обидного неравноценной тому, что выпало мне
