Станислав Соловьев - Grunedaal
На второй день восхождения я заметил что-то подозрительное у большого валуна, что откололся от горного тела, и теперь стоял как пьяный, грозя обрушиться вниз и рассыпаться на пыльную мелочь. Это что-то было запорошено снежной пудрой и когда я торопливо разгреб онемевшими руками, - я даже не испугался. Труп скрючился у основания камня, труп, сам превратившийся в камень, - обхвативший уже не нужными руками заиндевевшую голову и поджавший ноги. Кто он такой: Житель Харрамена? Такой же незадачливый путник как я? Или человек из-за гор?.. Что толку спрашивать у трупа тайну его жизни! Я грустно улыбнулся и решил совершить очередное преступление. Нет, я не ел морозной мертвой плоти, - хотя мой организм шептал мне об этом спазмами в животе. Позднее я понял настоящую причину: мой рассудок подсказывал мне, что зубы не в состоянии жевать окаменевшее мясо. И разве нож может совладать с окаменевшим мясом?.. Я кое-как стащил с трупа одежду - она была хоть и ветхой, но выглядела гораздо теплее, нежели моя собственная. Эти лохмотья я натянул на себя сверху и подпоясался бечевкой, ледяной и острой, режущей пальцы. Одевшись, я стал похож на сууварского беженца, - но мне стало гораздо теплее. Из благодарности я решил похоронить своего благодетеля: натаскал мелких камней и завалил ими тело, образовав нечто вроде могильного кургана. Покончив с этим (благоразумный человек вряд ли назвал уместным мое занятие при таких обстоятельствах), я отправился дальше. Теперь я могу сказать: труп подарил мне жизнь. Слава жизнетворящему трупу!..
Не знаю, сколько прошло дней, когда я поднялся в горы. Все время, пока я преодолевал холод и высоту, висел снежный туман и было не понять - день ли еще или уже ночь. И день и ночь слилось в одно - в серебристо-холодное нечто. Единственное, что я понимал, это холод. Даже голод не выдержал соревнования со снегом и льдом, и трусливо замолчал, забравшись далеко в теплые уголки тела. Когда я особенно уставал и не мог дальше идти, я забирался в расщелины - туда, где не воет ветер, - и зарывался в снег. Снег становился теплыми мехами после льдистой наготы камня. Я спал, но не видел снов, - сны распугивал ветер своим унылым ревом. Когда просыпался, не знал, где я и не чувствовал свое тело: оно не хотело шевелиться, вставать, куда-то идти. Я издевался над ним и заставлял подниматься. Так я бродил в горах... Были мгновения, когда мне становилось страшно: а что если я заблудился, и теперь меня ожидает та же участь, что и того несчастного?.. Хорошо, что это были всего лишь мгновения. Снежный туман растаял и желтое солнце провозгласило утро. Я поблагодарил солнце и в тот же день увидел спуск... На спуск у меня ушел целый день. Я не хотел оборачиваться и тешить свое тщеславие: горы не тронули меня, стоит ли над ними куражиться?..
Внизу расстилалось унылое плоское место, такое же серое, что и горы. На нем я не встретил ни растительности, ничего живого, - один камень, гудящий под ногами. Каменистое плато постепенно опускалось. Иногда, словно растрескавшиеся старые зубы, плато ощетинилось острыми валунами, одиноко торчащими из земли. Я обходил их стороной и обнаруживал снова серое и мертвое, уходящее к далекому горизонту. Камни сыпались у меня под ногами и при ходьбе поднималась мелкая серая пыль, - такое чувство, что шагал я не прямо, а спускался с высокой горы, хотя глаза доказывали всю абсурдность такой мысли. Я не знал, что правдивее: мои глаза или мои ноги?.. На плато я встретил три рассвета. Каждый рассвет изводил меня мучительными спазмами желудка, но он радовал меня: чем ниже я опускался, тем становилось теплее.
На четвертом рассвете я увидел бедную растительность долины. Такая же серая земля, что и на плато, была покрыта островками светло зеленого цвета, словно неведомый гигантский крестьянин шел и расплескал на землю свою рассаду. Но меня заинтересовало совсем не это, хоть я и истосковался по траве, когда бродил высоко в горах. Над редкой зеленью высились стены. Когда-то они были белыми и опрятными, но теперь пожелтели от времени и облупились, покрылись густыми трещинами и стали походить на щеки неопрятной сварливой старухи. Стены увенчивались башенками, такими же неряшливыми, но еще внушающими некое трепетное чувство, когда смотришь на рукотворную высоту и понимаешь всю толщину времени. Над башенками не реяли флаги, как это мне представлялось когда-то в уютном отрочестве Школы. Кое-где шпили начисто отсутствовали: то ли их свалил сильный ветер, что пронесся с высоких гор, то ли они рухнули под собственной тяжестью. Вид города навевал ощущение опустошенности. И хотя ворота города были раскрыты, они мало походили на приветливо распахнутую дверь, терпеливо ждущую путника. Скорее, это был вяло раскрытый зев спящего животного, - животного старого, тяжело больного и ленивого. Старец угрюмо спал, отвесивши нижнюю губу подъемников и распустивши ржавые слюни подъемных цепей. Я не спешил радоваться. Вблизи разрушения оказались еще более страшными: эти стены давно никто не ремонтировал и никто за ними не смотрел. Чем ближе я подходил к городу, тем сильнее становилось ощущение безнадежности и потерянности, прочно поселившихся в его стенах...
Овечье блеяние отвлекло меня от грустных мыслей: худой подросток, одетый не лучше меня, пас среди невзрачных трав свое редкое стадо. Я приблизился и спросил его, что это за город, и не найдется ли у него немного еды. Подросток с любопытством рассмотрел меня и добродушно улыбнувшись, показал рукой: Ден Кронидал!.. Я почувствовал некоторое удовлетворение. Тайная радость, что жила во мне эти четыре года, куда исчезла, я просто испытывал чувство удовлетворения как любой путник, что пришел туда, куда ему было нужно. Осознав, что за последние сутки я ни разу не присел, тяжело опустился на траву и вытянул вперед отекшие ноги. У меня не было радости, - усталость наполнила меня до пределов. Гораздо больше радости я ощутил, когда пастушок угостил меня краюхой хлеба и влажным белым сыром, - я поблагодарил его, но мне было грустно. Пастушек, забросив работу, сидел на траве и жадно смотрел как я торопливо ем. Только потом я понял, что съел его завтрак, обед и ужин...
Повторно поблагодарив мальчишку, я пошел к воротам. Некогда широкая опрятная дорога вела путников к городу, но ее давно вытоптали овечьи отары, изуродовали небрежные колеса телег и местами трава захватывала дорожную твердь, показывая свое растительное тщеславие. Это уже была не дорога, а бесформенная тропинка - то сильно расширяющаяся, то ссужающаяся...
У ворот стояло несколько смешных людей: они были грузны и низкорослы, но важно держали в руках нечто, отдаленно напоминающее копья. У стены тихо сидели трое стариков и играли в кости; "стражи" с заметным любопытством следили за ходом игры - то и дело до моего уха доносились раздраженные или поощрительные возгласы, в зависимости от чередования поражений и выигрышев. Живописная группа так была увлечена ходом затянувшейся игры, что не заметила моего приближения. Я уже намеревался подойти к местным жителям и расспросить их о городе, но тут был остановлен. Один из этих "стражей", недовольно заметивший мою персону, сурово окликнул меня: по-видимому, он принял меня за местного жителя и почему-то разозлился. Язык "стражника" как и пастушонка отдаленно походил на сууварский, и по началу мне было трудно понимать и объясняться. Я поспешил заверить его, что впервые вижу этот город и пришел издалека. "Стражник" уныло посмотрел в сторону гор, - именно туда я показывал рукой, когда объяснялся, - и недоверчиво переспросил: "Ты говоришь, пришел с гор?" "Стражник" был озадачен: "Но там никто не живет! Как ты мог прийти с гор?" Его коллеги засмеялись, тыкая друг друга мягкими пальцами: "Он пришел с гор, в которых никто не живет, - значит, он дух или привидение!". Озадаченного "стражника" тоже подмывало язвительно спросить у меня: дух я или привидение? Он сдерживался и мрачнел, наливаясь темной кровью. Но после того, как я доказал свою нездешность неумением складно говорить по-местному, стражники мне поверили и почему-то обрадовались. Словно, им было гораздо приятнее видеть у ворот иноземца, чем своего соотечественника. После этого они моментально потеряли интерес ко мне и снова стали следить за игрой стариков. Толстяк тоже хотел присоединиться к ним, но я не дал ему это сделать. Я спросил, кто правит этим городом. Толстяк весь подобрался и важно сказал: Куулат-ба-наи! Это можно было перевести как "Безымянный Король" или как "Владыка-Чье-Имя-Не-Называют". Это можно было перевести и как "Тот, Кто не имеет собственного имени". Я не понял, что имел ввиду "стражник". Переспрашивать мне не хотелось. Тогда я поинтересовался, где мне можно остановиться и получить ночлег на время пребывания в городе. Когда я это говорил, я и сам сомневался: кто примет у себя человека без роду без племени?..
