Торн Стюарт - Дары зингарцев
- Это не глаз, это чутье, - возразил киммериец.
- Называй как хочешь, но это больше чем просто чутье, ты наверняка и сам не раз так думал. В тебе живет Сила, хоть ты и редко ею пользуешься... Наш маленький отряд без приключений добрался до пустынь, но, едва мы оставили позади первые барханы, поднялась сильнейшая песчаная буря. Видно, это была непростая буря, потому что она зашвырнула меня в одну сторону, а всех моих спутников - в противоположную. Когда я очнулся, мой Ночной Ветер, дрожа, стоял надо мной, а вокруг, сколько хватало глаз, были одни пески. Я вознес молитву Митре и пошел наугад. Двое суток шли мы с Ветром, я отдал ему всю воду, которая чудом уцелела в мехах, притороченных к седлу. И все же он едва переставлял ноги, ты же знаешь, как слабеют лошади, если хотя бы день не попьют вволю. Я утешал его, как мог, и уже подумывал о том, что милосерднее было бы просто убить его, но наутро мы увидели горы и взбодрились. Ты, я думаю, подходил к обители Учителя с другой стороны, и потому, наверное, не знаешь о неглубоком ущелье, что в полудне пути от нее, если идти прямо на восток. По дну этого ущелья бежит мутный ручеек, еле живая струйка, но каким даром небес казалась нам каждая капля, когда мы с Ветром наконец добрались до воды!
Напившись, он начал шарить вокруг меж камней, выискивая жалкие кустики травы, а я упал, где стоял и проспал до самого вечера.
Проснулся я от пристального взгляда. И, открыв глаза, не сразу понял, что проснулся, потому что надо мной стоял тот самый человек, подобный богу, что так часто посещал мои сны.
Но на этот раз он заговорил внятно и отчетливо, я до сих пор помню первые его слова, обращенные ко мне.
"Сын мой, не проспишь ли ты так все на свете?" сказал он, и голос его был суров и добр одновременно.
"Последнее время я живу во сне, отец мой, - ответил я. - Сон распоряжается мною, сон уводит меня в пустыню, сон приводит ко мне тебя. Или меня к тебе - в зависимости от того, кто из нас сейчас спит."
"Возможно, что оба. Поймай своего коня и следуй за мной."
Я подозвал Ветра и пошел вслед за хозяином моих снов. Я прожил у него три с половиной луны, то есть всю зиму. Это были самые ясные дни моей жизни...
Тай Юэнь замолчал, и Конан спросил:
- И что же?
- Ровным счетом ничего, - светло улыбнулся князь. - Он подарил мне вторую катану и велел приходить, когда я буду свободен - когда смогу выйти в путь без оружия, слуг, лошадей и прочей ерунды. Пока я князь в этой земле, я не могу уйти и бросить мой народ на произвол судьбы. Но когда вырастет мой сын, я оставлю ему княжеский престол и вернусь в те сады, чтобы снова слушать Его и весь мир... Если, конечно, еще буду жив к тому времени, - добавил он, помрачнев.
- И какое же имя дал тебе Учитель? - очень тихо спросил Конан. - Или ты не можешь сказать?
- Он назвал меня Свет, - просто ответил Тай Юэнь.
Они были уже у самого входа в пещеры. Конан на миг остановился перед низкой дверью, занавешенной узорной циновкой. Вынул из ножен оба клинка и, скрестив перед собой остриями вниз, произнес торжественно, как клятву:
- Брат мой, я не уеду отсюда никуда, пока не увижу, что ты здоров.
Глава 8. Четверо Спящих.
Голубь Тридцать Шестой и последний:
"Высокородный принц Римьерос, герцог Лара
своему брату, Кратиосу Третьему, королю Зингары и
правителю Каррских островов.
Как ни прискорбно мне сообщить тебе от этом,
но моя миссия окончена и я направляюсь домой.
Это означает еще год скитаний, но ведь известно,
что дорога обратно кажется втрое короче дороги туда.
Я сделал все, что было в моих силах, я устал, мне
надоели лица цвета переспелого лимона. Могу сказать
тебе, что твои честолюбивые планы потерпели полный
крах. Стоило, впрочем, добраться сюда, чтобы
убедиться в этом.
Прежде всего: мы им не нужны. Ты можешь
придти к ним с уверениями в дружбе, с дарами, кои они
признают необычайно ценными, ты будешь петь перед
ними соловьем - и что же? Они охотно послушают и
похвалят, но и палец о палец не ударят, чтобы
вызволить тебя из когтей кошки.
Кратиос, если я когда-нибудь еще раз скажу при
тебе, что зингарцы - самый хитрый и подлый народ в
мире, шепни мне тихонько "Кхитай", - и я покраснею,
право.
Хитрее и двуличнее народа я не встречал
никогда в жизни даже стигийцы - и те лучше, ибо они
известное, а потому не такое страшное зло. Но эти
будут тебе лгать с медовой улыбкой на устах, они
будут тебе улыбаться, даже если придут зарезать в
постели. Они лживы, лживы до мозга костей. Ни
одному слову их нельзя верить. Если мы попытаемся
завязать с ними торговый союз, то и не заметим,
как эти радушные и щедрые люди нас
вымажут в смоле, затем вываляют в перьях, а потом
выставят на посмешище всему миру. Если ты снова
найдешь в подвале замка сундук с кхитайскими
манускриптами, отдай их королю Аквилонии - а потом
можешь с легкой душой смотреть, как он будет
корчиться.
Каждый мой шаг, каждое слово использовал кто
то в своих, неведомых мне целях. Император, его маг,
князья и царедворцы - все получили с моего
недолгого пребывания с твоим посольством
в Кхитае свою выгоду. Мы - младенцы рядом с ними,
и лучше нам сюда больше не соваться.
Надеюсь, что до встречи дома.
Твой брат Йерро."
Римьерос выпустил голубя и долго еще мотрел, как белая тень мечется в небе, таком синем, что было больно глазам. Возможно, он был пристрастен и несправедлив к этой стране, возможно, сейчас в нем говорили обида и гнев, а не трезвый рассудок но он так не думал. И спроси его кто хоть через тысячу зим, Римьерос повторил бы сегодняшние свои слова, не изменив ни буквы.
Он стоял на самой вершине холма Тай Чанры. За ним вздымались горы, под ногами расстилались джунгли.
Город, уступами поднимающийся на холм, был прекрасен, как сказочный город добрых фей на острове Вечной Молодости. Широкая белая лестница с добродушными львами и нестрашными драконами сбегала вниз от дворца. Вишни тоцветали, и мощеные улицы были усеяны нежно-розовыми и белыми лепестками. Впечатление заколдованного сна или сказки усиливалось тем, что город был пуст. То есть совершенно пуст. Ни единого человека не застало войско Римьероса на улицах, ни даже кошки или собаки.
Жители попрятались в катакомбы, что тянулись бесконечным лабиринтом в этих древних горах. Они унесли с собою все до последней нитки, оставив лишь стены да крыши, самой яркой из которых была золотая крыша дворца кайбона.
Первой реакцией Римьероса на это запустение и тишину была бессильная ярость.
Он разослал солдат и рыцарей обшарить каждую щель, но единственное, что они обнаружили, было множество ходов, ветвящихся и путающихся, уходящих в бездонную глубь горы, к самым корням мира. Но даже в состоянии крайней злобы не мог позволить себе герцог Лара распорядиться обыскивать этот лабиринт. И теперь бесновался от глухого бессилия.
