Андре Лори - Рубин Великого Ламы
Его более чем небрежный костюм был заменен вечерним безукоризненным туалетом; его властный и грубый тон превратился в нежный и мягкий; на его отталкивающем лице появилась сладкая улыбка; словом, он превратился вдруг в ручного тигра. Что было причиной этого чуда? Если бы вздумали поискать объяснения такой перемены в лице мистрис Петтибон, то были бы совершенно сбиты с толку. В отличие от многих других укротителей, в ней, напротив, не было ничего грозного. Это была особа среднего роста, скорее маленького, с правильными чертами лица, прямым и красивым носом; ее серые глаза глядели прямо в лицо говорящему; тонкая, изящная, с нежным голосом, она в произношении совершенно не употребляла американских оборотов, и не слышно было в ее произношении особенного акцента и даже слегка носовых звуков. В общем, вид у нее был скромный, но в то же время уверенный и грациозный. Если она скрывала под бархатными лапками железные когти, то скрывала их очень хорошо. Сели за стол.
— Что нового? — спросила мистрис Петтибон серьезным, деловым тоном.
В ответ на это мистер Петтибон стал подробно излагать происшествия этого дня, не пропуская ничего, особенно что касалось предполагаемого запуска аэроплана, и все это он передавал таким заискивающим тоном, точно школьник, желающий получить одобрение своей матери; свой рапорт он окончил рассказом в юмористическом духе о разговоре с лордом Темплем. Но, увы! Рассказ его не произвел ожидаемого впечатления.
Мистрис Петтибон далеко не развеселилась от его грубых шуток, а напротив, со строгим видом выразила полное неодобрение. Мистер Петтибон молчал, ожидая, пока она закончит.
— В заключение скажу вам, вы отказали в просьбе вполне законной, так как она опиралась на слово мистера Дероша, и сделали это очень грубо. Двойная глупость!
— Дорогая моя!..
— Двойная глупость, говорю вам и не отступлюсь от своих слов. И затем, во-первых, — сколько раз я вам повторяла, что это очень странный способ доказывать ваше превосходство перед англичанами, выставляя на показ при всяком удобном случае свою врожденную грубость. Откажите вы вежливо, сделайте так, как подобает цивилизованному человеку!.. А во-вторых, в данном случае даже нельзя было отказывать!
— Это почему?
— Лорду Темплю нужно было дать место, которое он просил на аэроплане. Скажу больше: необходимо дать ему место!
— Мэри-Анна!.. Что вы говорите! — воскликнул Петтибон испуганно. — Но это невозможно!
— Невозможно? Почему так?
— Ведь я отказал решительно, бесповоротно…
— И грубо! Мы это знаем. Загладьте свою вину, и чем скорее, тем лучше!
— Я! Чтоб я извинялся перед англичанином!
— Если вы виноваты, то будет низостью не сознаться в этом!
— Но, Мэри-Анна, устав! — воскликнул несчастный Петтибон.
— За кого вы меня принимаете? Неужели вы воображаете, что мне можно рассказывать подобный вздор?
— Но он формальный!
— Оставьте это другим!
— Так нет места!
— Оно найдется!
— Все скажут, что я сам не знаю, чего хочу!
Мистрис Петтибон слегка улыбнулась, что, вероятно, означало: и будут не вполне неправы. Но сказала только:
— К чему беспокоиться о мнении глупцов, и, кроме того, я этого требую… Вы понимаете?
Перед этой магической формулой, которую она употребляла только в важных случаях, несчастный уступил.
— Очень хорошо, — сказал он покорно, — но, по крайней мере, Мэри, вы объясните мне ваши резоны?
— Мне не нравится, что могут подумать про нас, будто мы боимся надзора или соперничества англичан в каком бы то ни было предприятии, где мы принимаем участие…
— И только ради этого…
— Сверх того, — продолжала мистрис Петтибон, не слушая его, — леди Темпль, на мой взгляд, милая и любезная дама. Я хочу доказать ей, что американцы не остаются в долгу!
Оба замолчали. Петтибон, уступив жене, молча проглатывал последние ложки супа.
— Что же, назначено ли наконец время отправления? — спросила мистрис Петтибон через некоторое время.
— Да, оно назначено на пятнадцатое число; это последний срок; все решено бесповоротно. Через пятнадцать дней, моя дорогая, я с сожалением скажу вам: прощай! — поспешил ответить Петтибон, которому, кажется, вовсе не нравились такие вакации.
— Совсем не о чем сожалеть, — сказала спокойно мистрис Петтибон, ловко и твердо разрезая рыбу. — Я рассчитываю быть в экспедиции!
— Вы?! — воскликнул Петтибон, цепенея от удивления. — Вы рассчитываете быть…
— Да, в экспедиции. Что вы находите в этом такого удивительного?
— Удивительного! Скажите «невозможного»! Полная невозможность!
— Ваши основания? — сказала мистрис Петтибон тоном судебного следователя.
— Но… дети, во-первых!
— Мои сыновья не мокрые курицы. Они самостоятельны, я этим горжусь. Было бы очень мило смотреть, как два мальчика девяти и семи лет цепляются за передник матери!
— Но… экспедиция такая опасная, такая утомительная для дамы!..
— Это вы об американках так говорите? Вы смеетесь! Разве мы не видали наших женщин, управляющих кораблями в триста тонн? Кстати, вы меня пристроите к какому-нибудь делу в экспедиции?..
— Дорогая моя, — сказал комиссар очень жалобно, — всегда и во всем вы более дальновидны, чем я. Но, наконец…
— Наконец, вы просто не желаете, чтобы я была на «Галлии». Говорите скорей!
— Как можете вы так думать, — простонал янки, совершенно уничтоженный. — Дорогая моя, ступайте, ступайте! Это дело решенное. Теперь я даже думаю, что вы нам будете очень полезны, как сиделка у больных.
— Видите, я была права, — сказала мистрис Петтибон с уверенностью. — Было ли когда-нибудь плохо для вас, скажите мне, от моей помощи или от моих советов?
— Никогда! — сказал несчастный человек. — Вы всегда правы, Мэри-Анна!
— Все пошло на лад, значит. Дело это надо считать оконченным. Так не будем больше говорить о нем. А скажите лучше, что вы думаете об этой говядине, я ее сама выбирала…
ГЛАВА XI. «Галлия»
Наступило пятнадцатое мая. «Галлия» отправлялась.
Если все не могли участвовать в экспедиции, то многие, по крайней мере, были приглашены осмотреть аэроплан, но, кроме приглашенных, огромная толпа теснилась у ограды, за которой расположилось это чудовище, готовое подняться в пространство.
Это было в парке Ричмонд, на широкой площадке, которая возвышалась над долиной Темзы, где дозволено было мистеру Стальброду поставить воздушный корабль.
Было прекрасное утро, ясное и свежее. С высокой площадки, где стояла эта огромная машина, резко выделяясь на голубом фоне неба, каждый мог ее рассмотреть во всех подробностях.
