Юрий Леднев - Странный остров
Неужели вся эта красота мира может когда-то погибнуть для людей? И если их не останется на этом свете, то кто же будет восхищаться чудесами сказочной красоты? Манекены? Или кучка тупых, одержимых манией наживы и власти отщепенцев рода человеческого? Душевных дьявольских уродов в облике людей? Да и зачем она им? Ведь они не способны восхититься ею своей душой, сопереживать ей! Потому что в меркантильных душонках нет творца жизни, в них только жив потребитель и стяжатель. Для них прекрасное — это всего лишь источник наживы, где можно явить свое скопидомство. И эта благодать природы не откликнется в их душах желанием творить и в том роднит их натуры с манекенами — в этом и общность их сосуществования.
Возле коттеджа, когда оставалось только открыть входную дверь, внезапно, словно заработавший гейзер, из Юрия и Ореста прорвались потоки злости и раздражения на своего друга философа.
— И как это тебе взбрело в голову согласиться на этот дурацкий диспут с Джоном? — зловеще спросил Орест.
— Я думал… — начал было оправдываться Георгий, но его сразу прервал поэт. Поэты страшно не любят, когда повествование, рассказ, поэма и другое словоизвержение начинают с фразы «я думал…» И здесь не ищите деспотизма, просто поэзия в основе своей, — продукт чувства, но не мысли. Тютчев по этому поводу выразился конкретно: «Мысль изреченная — есть ложь». И в том истина: разве можно лгать чувством? Оно может обмануться, так как не думает, не размышляет, а сразу ныряет в стихию инстинкта. Человечество потому и противоречиво в своих поступках, что его путь в будущее освещен двумя светильниками — инстинктом и разумом.
— А о чем ты мог думать? О чем? — грубо съязвил Юрий.
— У нас была философская дискуссия, — попытался оправдаться Георгий, но эту слабую попытку сразу снес поток вырвавшегося возмущения.
— Умничали два осла! Один хвостом, другой копытом.
— Показали свою глупость!
— Бабы у колодца и то лучше философствуют, чем вы!
Друзья с каким-то исступлением оскорбляли своего закадычного единомышленника, приятеля, друга по несчастью, а тот с терпением ломовой лошади сносил оскорбительную брань, прекрасно понимая, что в ней нет цели оскорбить его, что это только выход рудимента перебродившего страха, который был посеян Железным Джоном.
Остаток дня друзья провели лежа в постели. Закинув руки за головы, которые покоились на подушках, все трое скучно и тяжко молчали. Иногда кто-нибудь из них тихонечко высвистывал грустную мелодию. Несколько раз к ним в комнату заглядывали Пат и Массимо, но ни один из грустящих друзей не обратил на вошедших клерков никакого внимания. Пат, видя, что у троицы скверное настроение, не решился с ними заговорить, хотя ему страшно хотелось выведать, что же произошло с ними во дворце.
На следующее утро, перед тем, как идти на площадь Очищения, в дом явились манекены-охранники и принесли каждому по подарочной коробке от президента Джона. На них было написано: «За верность и храбрость!», что позабавило друзей. Когда распечатали коробки, в них оказались шикарные парадные мундиры с адмиральскими погонами и орденами. Ярко-лимонного пронзительного цвета, с шелковыми белыми шнурами, кантами и галунами мундиры выглядели эффектно. Когда друзья напялили их на себя, то не смогли удержаться от смеха. Они стали бегать по комнате, кривляться, издеваясь друг над другом:
— Эй! Ты — люстра!
— А ты — подсвечник!
— Сам самовар!
— Синьор Лимончик!
И в том же духе…
Когда приступ веселья утих, друзья поняли: это хитрая уловка Джона — яркие мундиры не дадут возможности отсидеться в гроте или затеряться в толпе манекенов, и они будут теперь на виду. Это подтвердила и прилагаемая к мундирам инструкция, в которой значилось: «На площадь Очищения являться ежедневно в мундирах. Снимать только во сне». Последняя фраза особенно потешила друзей:
— А если во сне я не смогу его снять? Что будет? — иронизировал Георгий.
— Тогда ходи в мундире и спи, — сострил поэт.
На следующее утро, во время сеанса очищения на площади, друзья явно чувствовали, как из окон Дворца за ними наблюдает Железный Джон с издевательскими усмешками, довольный своей выдумкой — мщением!
Манекены, особенно женщины, поглядывали на «маршалов» с любопытным блеском в глазах. Может, в них, действительно, играл какой-то первородный компьютерный инстинкт, о котором говорил Пат.
Клерки отнеслись к мундирам с должным уважением и чинопочитанием. Особенно пугался мундиров Пат. Он тихо умолял:
— Ребята, да хоть дома снимите ваши страшные кителя. А то глянешь на вас — страх в душе сквозит. Сидеть рядом невозможно, так и подмывает встать «смирно», руки по швам.
Орест, глянув начальственно, свысока, сказал Пату:
— Чтобы тебе не было страшно, я своей маршальской волей произвожу тебя в генералы! Это, конечно, была шутка, но Пат воспринял ее почти всерьез. Встав по стойке «смирно», он прохрипел в ответ: «Рад служить!»
Масси, сотворив просящую мину, подошел, как под благословение, к Оресту. Тот понял его и дипломатично скомандовал:
— Полковник, смирно!
Масси был доволен до помутнения сознания. Закатив глаза, он застыл в военной стойке. Губы его вздрагивали, голова подергивалась.
С этого момента друзья называли клерков Пата и Массимо генералом и полковником, к их великому удовольствию.
О тщеславие людское! Сколько же смешного и трагичного придумано тобой, чтобы превращать людей в фигляров, клоунов, вселив в них только одно желание — выделиться в толпе, возвыситься над другими. И ради этого тщеславного зуда сколько придумано знаков отличия, которые не отличают, примет, которые не примечают, пьедесталов и возвышений, которые не возвышают. И все это внешне формально, глупо. В каждом веке, ежегодно, каждодневно, ежечасно. Только проформа, наряд и видимость. Лучше бы ты, тщеславие, дарило людям: ум, талант, добросердечие. Правда, ты подарило моду — это уже какое-то достижение, за это тебе от женщин спасибо!
Но не надо путать себялюбие и самолюбие. В человеке должно быть чувство собственного достоинства. Это его личность. Человека ценят и уважают тогда, когда он — личность, когда в нем есть достоинство и самолюбие. Самомнение и себялюбие — от глупости, от недостатка ума. Если нет в нас ума и достоинства, значит, нет в нас яркой, самобытной личности. А есть нечто неопределенное, расплывчатое, половинчатое, с чем не принято особенно и считаться. Так себе. Серый фон. Окружение. Скучная масса. А с достоинством — личность! Человек! Даже самая сильная нация, утратив собственное достоинство, забывает свое величие, теряет сплоченность, силу духа, становится мелочной и подвержена самым скверным порокам, от которых самой ей грустно и постыло.
