Геннадий Прашкевич - Адское пламя
Чем характерно техническое направление в советской фантастике?
Прежде всего тем, что научно-технический элемент в нем имеет значение не завязки, не фона для событий, поступков действующих лиц, их приключений и действий, но значение самодовлеющей, первенствующей основы. Более того, научное открытие, техническое усовершенствование, необычайное явление природы само по себе является здесь главным действующим лицом, и весь сюжет, все поступки участвующих в событиях лиц связаны и строятся таким образом, чтобы как можно многостороннее, как можно тщательнее и солиднее ознакомить читателя с этим открытием, усовершенствованием, явлением. Жизнь людская играет в произведениях технического направления лишь чисто вспомогательную роль, люди передвигаются, разговаривают и переживают исключительно с таким расчетом, чтобы дать автору возможность уточнить или оттенить лишнюю деталь открытия, усовершенствования, явления. Это не может не вести – и действительно ведет – к тому, что сюжет, один из наиболее значительных элементов произведения этого жанра, коверкается, разрыхляется, наполняется ненужными в художественном произведении деталями, теряет всякую привлекательность. Для спасения сюжета (автор все-таки понимает, что научно-фантастическое произведение не должно быть скучным) приходится искусственно наращивать псевдотаинственные происшествия, всевозможные странные случайности, вводить действующих лиц, не имеющих для произведения, для развития действия никакого значения. Нужно отдать авторам технического направления справедливость: они прекрасно знают, о чем пишут. В их объяснениях, чертежах и схемах читатель, особенно малоподготовленный, не усмотрит никакого изъяна. Научная и техническая сторона обычно бывают оформлены безукоризненно и тщательно. но что только не приносится в жертву этой безукоризненности и тщательности! Правдоподобие обстановки, правдоподобие поступков, правдоподобие характеров… наконец, нормальный, хороший литературный стиль. Образы действующих лиц, обреченных на монологи, изобилующие специальной терминологией, на унылые разъяснения более или менее очевидных вещей, на поступки, которых от них в нормальных обстоятельствах (вне необходимости разъяснять и доказывать преимущества новых аппаратов) никак нельзя было бы ожидать – бледны, схематичны, бескровны. Если они любят, то только молча и только товарища по работе или таинственную незнакомку, которая в конце концов, впрочем, тоже оказывается товарищем, правда, по другой работе. Если они ругаются, то только по поводу нехорошего дождя или безлунной ночи, мешающих их работе. Смеяться они не умеют – нет, а если они и смеются, то именно в тех местах, где свободно могли бы обойтись без этого. Разговаривать подобно обыкновенным людям они тоже не умеют. Они не говорят, они читают по бумажке выписки из технической энциклопедии, изредка принимаясь острить, и остроты их плоски, как земля в представлениях первобытного человека. В диалоге различить их невозможно. Приходится считать строчки: каждая четная – инженер-конструктор, каждая нечетная – таинственный незнакомец с папиросой. Если вы пытаетесь мысленно представить себе одного из таких героев, то с изумлением убеждаетесь, что это – нечто аморфное с самопишущей пластмассовой ручкой красного цвета. Иногда это «нечто» обладает, скажем, рыжими волосами и склонностью к юмору, но это помогает мало. Ходульность образов. Суконный стиль. Деревянный, изломанный сюжет».
Г.Н. Голубев (15.X.88): «…И в те годы, и сейчас критики порой упрекают нас за то, что мы слишком увлекались фантастикой научно-технической. В этом есть, конечно, правда, но и были тому основательные причины. Немалую роль, как мне кажется, сыграло то, что многие из зачинателей научной фантастики тех лет были учеными или изобретателями, как Вадим Охотников, кандидатами физико-математических наук А. Днепров и Е. Парнов, физиком М. Емцов, этнографом Р. Подольный, пулковским астрономом Б. Стругацкий, инженерами Л. Теплов и Г. Альтов. Именно поэтому, скажем, А. Днепров любил писать новеллы, в основу которых была положена какая-нибудь научная идея, доведенная до парадоксальности, не слишком занимаясь глубокой разработкой характеров.
Но самой главной причиной увлечения многих чрезмерной научностью был, мне кажется, наш общий оптимизм тех первых послевоенных лет – вера в то, что именно научно-технический прогресс быстро приведет не только нашу страну, но и все человечество к счастью. Увы, эти надежды стали вскоре тускнеть, но для развития фантастики это было полезным: она стала глубже, умнее, разнообразнее. А что касается вздорной идейки Немцова насчет деления фантастики на литературу «ближнего» и «дальнего» прицела, то среди нас, молодых, она сама, и дискуссии на эту тему на страницах «Литературки» вызывали только насмешки. Мы уже прекрасно понимали, что каждый имеет право писать о том, что его интересует и книги наши должны как можно больше отличаться друг от друга и по темам, поднимаемым проблемам, и по сюжетам».
Очень просто объяснял свое обращение к фантастике крупный ученый-палеонтолог И.А. Ефремов (В. Бугров, «В поисках завтрашнего дня», 1981), которого никак уж не отнесешь к «фантастам ближнего прицела»:
«…Причиной тому (обращения к фантастике, – Г.П.) послужили два обстоятельства.
Прежде всего, неудовлетворенность системой доказательств, которыми может оперировать ученый. Планы и замыслы ученого необычайно широки, а исполняются они, я думаю, в лучшем случае процентов на тридцать. Вот и получается: с одной стороны – всевозможные придумки, фантазии, гипотезы, обуревающие ученого, а с другой – бессилие добыть для них строго научные доказательства. Добыть на данном этапе, при жизни. И ясное осознание этого бессилия. А в форме фантастического рассказа я – хозяин. Никто не спросит – где вычисления, где опыты? Что взвешено, измерено?
А второе обстоятельство – неудовлетворенность окружающим миром. Она, замечу, свойственна каждому человеку, полностью могут быть довольны лишь животные, да и то не всегда. Писатель, как и ученый, мечтает о лучшем, о гораздо лучшем. Но тяжелый воз истории катится своим темпом к далеким горизонтам, и темпы эти не упрекнешь в излишней поспешности».
Но, кажется мне, что прав и Аркадий Натанович Стругацкий, удивлявшийся в свое время дотошности научных выкладок Георгия Иосифовича Гуревича: «Зачем вы тратите усилия на научные рассуждения? Все равно они спорны и вызывают излишние возражения. Пусть ваши герои садятся на некий аппарат и начинают действовать».
