Сергей Цикавый - Замена
Стеф свернула в подворотню старого квартала. Здесь было прохладнее, а камень пах сыростью. Принюхавшись к влаге, девочка облизнула губы: на вечерние часы в сети она обменяла не только половину пищевых, но и один водяной талон. Шаги отдавались слабым эхом в ушах, где с утра ворочалась вата – то ли давление шалило, то ли близился прилив.
«А скорее всего, просто голод».
Стеф была очень внимательной девочкой, поэтому увидела окурок еще издалека.
Он лежал – почти нетронутый огнем, едва подпаленный окурок длинной тонкой сигареты. «Если его обрезать, то можно выручить два-три талона», – подумала Стеф и сейчас же прислушалась: впереди шумели не только школьники. Она слышала тихий рокот двигателя, слышала грай немецкой речи.
«Что им нужно в школе?» – подумала Стефани и по стенке подошла к выходу в школьный двор.
Когда-то это был двор-колодец, но первый прилив Хроноблемы превратил три дома из четырех в сплошной камень, а из уцелевшего все жильцы сбежали. Стефани не знала, кто раскинул над двориком маскировочную сеть, но папа рассказывал, что школу открыли уже бундесверовцы. Открыли – и больше словно бы не интересовались ею.
До сегодня.
Во дворе расположился длинный панцер-мобиль стабилизационного батальона, испещренный пятнами света и тени. Тут и там стояли солдаты в пластинчатых доспехах – рваные тени укрывали и их. Небо над маскировочной сеткой было раскаленно-белым, оттуда падал полдень, и только сейчас Стеф заметила, что «стабилизаторы» какие-то странные.
Стеф была внимательной девочкой.
Вся униформа была в полном порядке, шевроны и погоны на броню наклеили словно только что, и ни одной шутки, ни одного присвиста, когда девятиклассница Стефани Клочек вошла в школьный двор. И только тогда Стеф увидела чужака. Он тихо разговаривал с высоким панцерштюрмером, не задирая голову – наоборот, немец почтительно склонился к нему. На сухих чисто выбритых щеках «стабилизатора», видных из-под шлема и забрала, гулял взволнованный румянец, а чужак все выговаривал и выговаривал собеседнику.
– Фройляйн, – каркнули на нее. – Ваш ученицкий Ausweis, bitte[2].
Она вздрогнула: чужак так увлек ее, что Стеф не заметила приближения громадины в боевом комбинезоне.
– Bitte, Herr Offizier[3], – пролепетала девочка, протягивая ему карту. «Стабилизатор» достал сканнер и провел по штрих-коду. Стеф смотрела, как красный узор мечется по полоскам, и сердце ее колотилось: вдруг показалось, что пропуск испорчен, что сейчас из-за налипшей грязи бундесверовец не считает ее статус. Девочке стало холодно – словно и не стояла она в снопе ослепительного полуденного света.
– Проходи, – сказал солдат, выключая сканнер. – Ты опоздала.
«Ты опоздала», – удивилась Стеф про себя. – Он говорил прямо как учитель, один в один».
– Извините, – сказала она вслух, но «стабилизатор» уже отошел от нее. Стеф зацепилась за мимолетный взгляд чужака, споткнулась и почти побежала к дверям школы. Взгляды закованных в броню солдат жгли ее всю. Она оглянулась: панцерштюрмер и чужак в сером все так же беседовали, все так же алел румянец на желтых щеках.
«Как же он выглядит – чужак?» – задумалась Стефани, открывая дверь. Серый костюм она помнила, шепчущий голос – тоже. И все. Внимательная девочка Стеф была сердита на себя.
* * *– И что ты обо всем этом думаешь?
Стефани прикусила губу и прищурилась: ей нравилось, как выглядит мама, когда так делает.
– Не знаю. Гросс-талон – это очень здорово.
– Согласятся почти все, вот увидишь, – сказал Карл. Он тяжело дышал, но дверь на чердак открыл с первого раза. Послышалась возня, клекот и присвист: на школьном чердаке поселились канюки – огромные, очень вежливые и умные. «Почти как пан директор Ежелевский», – шутил Карл.
– Малуша-Малуша! – позвала Стеф. – А-ца-ца!
– Нет ее, улетела. Вон, муж какой недовольный сидит.
Девочка присмотрелась: в дальнем конце чердака около гнезда хохлился Воццек, пряча клюв в густых перьях. Оранжевый свет затекал в слуховое окно, обливая канюка бронзой. Стефани и Карла он знал, и даже позволял издалека смотреть на выводок. «Слишком он умный, – шептал парень, – И неправильный. Одно слово – Хроноблема». Ничто не мешало солнцу проникать в окно: здания в западном направлении сходили на нет, спускались на этаж-два-три ниже, а потом и вовсе рассыпались прахом у края земель, принадлежащих Точке Ноль.
– Падай, – буркнул Карл.
Они уселись на «своем» матраце с расплывшимся инвентарным номером. Стеф поерзала, чтобы видеть Воццека. Карл рассматривал окурок.
– Дорогая. Могла бы продать.
– Могла.
– А что не продала?
– Еще найду.
– А, ну да. А желудок ты свой уже сегодня кушать начнешь.
Стеф приложила к лицу ладонь и помотала головой:
– Карл, ну почему ты скотина?
– Потому что выродили такого, – улыбнулся он и поджег сигарету. – Спасибо, Стеф.
Карл был умный, помешанный на учебе и пухлый. Его часто били на улице, надеясь узнать, где он берет столько талонов на еду. Его крикам о неправильном обмене веществ не верили – били до кровавых соплей. Однажды Карл пропустил полгода после побоев, но очень быстро догнал программу. С тех пор его часто «крыло»: в запале своих странных приступов он забирался на парту и начинал речи.
«Я живу на кладбище, – любил повторять он. – Мы все живем на кладбище». После этих слов обычно шли цитаты из Шпенглера и Бодрийяра. Однажды в класс зашел Ежелевский. «Эх, был бы Карлов университет еще…» – вздохнул пан директор, не стесняясь учеников, и вышел. Замечания за лазанье по парте Карл так и не получил.
– Карл?
– Умгу.
– Ты сказал, что согласятся почти все. Ты… Не согласишься?
– Не-а.
– Почему?
– Мне впадлу, Стеф.
Воццек повернул голову в окно и хрипло закричал. Город не ответил ему.
– Думаешь, это какой-то заговор?
– Да плевать мне. Не хочу я обследоваться – и все.
В городе взвыл сигнал панцер-мобиля, чуть тише взвыла турбина. Канюк настороженно всмотрелся в небо и снова спрятал голову под крыло. Его дети попискивали и возились, над гнездом порхала невесомая пыль.
– Раньше здесь было шумно, Стеф, – сказал Карл, и девочка с испугом всмотрелась в его лицо: «нет, не приступ».
Карл замолчал, роняя клубки дыма из носа. Он смотрел перед собой, курил, и брови подрагивали под его тяжелым лбом. Город излучал горячую тишину, и Стеф вспомнила, как папа не любил, когда кто-то заговаривал при нем о прошлом. О времени «до».
– Теперь здесь тихо, – наконец продолжил он, – как в лаборатории.
