Елена Хаецкая - Поп и пришельцы
– Могильник-то существует… – И вдруг гаркнул: – Одиннадцать тел! Еще одиннадцать! Лет десять пропадают люди. Кого ты видел в лесу?
Стафеев зашевелил пальцами скованных рук, подвигал кожей лба, напрягся, но после обмяк и повторил:
– Никого.
– Ладно, – погас Опарин и вызвал охрану. – Посиди денек в КПЗ. Если что-нибудь на ум придет, расскажи.
Недоумевающего и угнетенного Стафеева увели.
– Надо бы, наверное, кроликов пустить погулять, – сказал оперативник.
Опарин перевернул корзину набок. Зверьки выбрались, настороженно огляделись, потом один прижал уши и превратился в комочек, а второй совершил неожиданно длинный прыжок и повалил опаринский органайзер. Огрызки карандашей, авторучки с засохшим стержнем и два подаренных сослуживцами на день рождения паркера рассыпались по полу. Опарин встал, ногой отгреб их под стол, снова сел.
– Никого… – повторил он задумчиво. – Нет, он кого-то видел, этот болван. Он кого-то видел, на кого не обратил внимания.
Стасик Мрыхов смущенно вздыхал, крестился негнущейся рукой и неловко кланялся, помещенный в теплое пальто, принадлежавшее некогда отцу Герману, – где надо, заштопанное и заново подбитое, трудами матушки, ватином. Все эти меры, предпринятые благодетелями Стасика, были необходимы ввиду наступающей зимы и того обстоятельства, что блаженненького брали зимним сторожем на склад при «стекляшке». Отец Герман благословил Стасику идти работать, тем более что должность оставляла много времени для чтения. Справили теперь вот теплое пальто. Стасик, как он не замедлил сообщить, чувствовал себя в этом пальто как в раю.
Отец Герман взял его с собою прогуляться перед сном. Расставаться с пальто Стасик не захотел и, шагая, делился ощущениями:
– Как будто внутри печки, горячо и совсем пота нет.
На небе постепенно умножались звезды, и вместе с ними в мир изливалась тишина. Она была больше человеческого страдания, больше сует уходящего дня, она покрывала весь житейский мусор, словно уводила в иное измерение – о котором намекает золотой фон иконы. И вдруг, непонятно для чего, отец Герман вторгся в эту тишину вопросом:
– А как ты думаешь, Стас, там, на звездах, могут жить какие-нибудь разумные существа?
Стасик поднял голову. При свете звезд и чахлого уличного фонаря видна была его тоненькая шея в окружении тяжелого воротника в потертых тугих каракульках. Стасик помолчал и молвил убежденно:
– У Бога все возможно. Даже помыслить дивно – живут в небесной дали, при свете другого солнца, какие-нибудь люди, и у них там сейчас, скажем, утро, идет Литургия – так хорошо…
– Литургия? – От неожиданности отец Герман остановился и почувствовал, что хочет курить. Дальше они шли некоторое время молча, и спустя недолго время отец Герман понял, что Стасик, пожалуй, прав: Христос ведь один на всю Вселенную. От этой мысли сделалось на душе уютно, как будто весь беспредельный, неизведанный мир оказался совершенно знакомым и обитаемым. Близкое наступление космической эры ровным счетом ничего не меняло для человечества, потому что Христос везде один и тот же. И скоро можно будет сесть в звездолет, оказаться за пределами Галактики, на чужой планете, и встретить там Христа.
Они прошли уже весь проселок и теперь, не спеша, одолевали подъем перед выходом на шоссе. Впереди чернела автобусная остановка. Заветный красный куст, который так нравился Стасику, скрывался в темноте.
Стасик тоже думал об этом, потому что сказал:
– Красные листья – они прочнее. Облетают после желтых. А иные так и держатся, становятся бурыми и засыхают, но все равно держатся. Всю зиму. Я об этом много размышлял, батюшка. Есть же в этом смысл, правда?
Отец Герман молча шагнул на шоссе. Призрачная беловатая лента дороги, струясь, уходила прямо в небо, касаясь горизонта в том месте, где черные сгустки материи, земные деревья, расступались, словно открытые ворота. Небо над Поярковым чуть светилось от редких фонарей – их погасят около двух часов ночи – а дальше, над лесами, простиралась девственная синева. Думалось несвязно и неспешно, о красивых вещах. Представлялось, например, что хорошо поставить на этом месте высокий крест в память явления святых. И заказать в Вологодской иконописной мастерской икону – воины Корнилий и Анатолий. Рассказать изографу все в подробностях. И про красный куст – тоже. Русских святых любили писать с березой или рябиной, палестинских – с фиговым деревом, ирландских – с вереском, американских – с кленом, сербских – с ивой. Деревья представляются наиболее чистым обозначением райских обителей. И если Стасик прав и на других планетах тоже живут люди, то есть в раю и те святые – инопланетные. И ради них райская земля извела странные инопланетные деревья и цветы.
Внезапно отец Герман замер – ему показалось, что некто недобро следит за ними из густого мрака на остановке.
– Погоди-ка… – Он взял Мрыхова за руку, останавливая его. Стасик послушно замер. – Никого не видишь?
– Нет, – подумав, сказал Стасик.
Отец Герман вытащил из кармана маленький фонарик, черкнул лучом по воздуху. Из ничего вдруг выскочило белое лицо с распахнутыми темными глазами – и исчезло. Стасик обеими ладонями закрыл себе рот и из-под ладоней сдавленно ахнул. Фонарик скользнул по беспокойной листве и не торопясь вернулся обратно. Вызвал из небытия сперва закрытый ларек с выгоревшей пальной пачкой дешевых папирос «Не кашляй!», затем хитрую морду мозаичного кролика и вышивку на груди его косоворотки, а после опять возникло то самое лицо. Оно не исчезло и не изменилось – все так же таращилось.
– Мертвец, – сказал отец Герман, опуская фонарик.
Стасик медленно перекрестился и забормотал:
– Упокой, Господи, душу…
Они подошли поближе.
– Осторожно. – Отец Герман снова зажег фонарик и посветил под ноги. Жирно блеснула кровь. Мертвец сидел на лавке, в углу, привалившись к стене. Кровь натекла из длинного разреза у него на горле, начиная от уха.
– Бритва, – сказал отец Герман. Он внимательно поглядел убитому в лицо. – Не узнаешь? – спросил он Мрыхова.
Синевато-бледное, в неестественных, все время меняющихся тенях от фонарика, лицо выглядело знакомым. Но только не для Стасика. Смерть разрушила ту цельность, которой был этот человек, и Мрыхов ничего не узнавал в оскверненной, порванной оболочке.
– Это Стафеев! – уверенно сказал отец Герман.
Стасик замотал головой.
– Посмотри же, – настаивал отец Герман. – Это он.
Стасик помолчал немного, а потом сказал еле слышно:
– Да. Сапоги его. И ремень. Мы вместе покупали.
Они отошли чуть в сторону. Случившееся накатило, как локомотив, в голове все смялось в кашу.
