Михаил Белозеров - Улыбка льва
Не бойся, — говорит Мемнон, — он просто болен и тратит много энергии. Но болезнь его особого рода. Сам не зная того, он участвует в сложной игре. Природа мыслей более "эмоциональна", чем формы и тела. Будь готов к неожиданностям.
Когда?
Вот это мне неизвестно. К досаде, дальше я не смогу помочь тебе. Ты вступаешь в те области, где, в частности, многократность наветов — тонкий баланс, а любое вмешательство — губительно. Существует только одно развитие — самостоятельное. Главное — не паникуй!
Ты уходишь? — спрашивает Леонт, чувствуя где-то внутри себя холодок неуверенности.
Нет. Не воспринимай все абсолютно. Я просто молчу.
Но это нечестно.
Я молчу…
Ты бросаешь меня!
Я молчу…
А как же долг?
Я уже молчу!!!
— В бытность мою брандмейстером, — с жаром фанатика сообщает Данаки, — я никогда не тушил его сразу. Зачем? Я даю ему ожить, разгореться. Я люблю, когда кожа потрескивает от температуры, а волосы съеживаются сами собой. Ты словно играешь — ну схвати-и-и меня! схвати-и-и!.. Ты такой большой, сильный, умный и отважный. Ты мой плод, моя мысль, и оттого рычишь, как неукрощенный зверь. Ты рвешься на свободу, кверху!.. кверху!.. Так получай ее! Ха-ха-а-а-а!!! Ты никогда не уверен. Ты балансируешь на острие ножа. Ты чья-то фортуна или просто подметка на мостовой. Мне приятно быть подметкой. Это страшно возбуждает. Ты становишься грязью. Тебя топчут. Тебя принуждают. Ах! Вот ты поплыл, поплыл. Глаза становятся тяжелыми, и от этого приятно. Потом опрокидываешься на спину, скользишь, скользишь вниз головой. В какой-то точке теряешь равновесие, твой мозг наливается дремой и одновременно ясностью. Ты понимаешь все! Абсолютно все! Все человеческие пороки. Испытываешь ужас и благоговение. Ты вступаешь в контакт непонятно с кем, и "он" водит, водит кругами. Это тонущий корабль — ад рядом, но ты знаешь, что с тобой никогда ничего не случится.
Теперь кажется, что ему надо просто выговориться. Его подначальность от невидимого тает. То, о чем можно догадываться, теряет силу, выдыхается. Оно словно обнаруживает свое присутствие ложным выпадом, незавершенной атакой, а потом сморщивается, усыхает, не получив развития, втягивает под себя одну за одной щупальца и выжидает — ошибки или страха.
— Ты ненормальный, — говорит Леонт.
— Я играю с огнем! Это моя жизнь! Нет ничего, кроме магии проникновения!
Похоже, он решает превратиться в осла и начинает с ушей.
— Мне сложно тебя понять. Во что ты собираешься проникнуть?
— Трансцендентальная медитация. Ты сам не зависишь от себя, с тобой что-то делают, как с куклой, напихивают ватой, и ты созрел для всех, кому не лень залезть тебе в голову и покопаться там. Пусть копаются — что мне, жалко, в конце концов — не одному удовольствие. Съешь кусочек… листик… Самый лучший! На выбор!.. Какой на тебя смотрит!.. — С этого мгновения с ним что-то происходит. Взгляд становится тусклым и пустым, словно одномоментно в нем изъято все содержимое и пустота стала главным условием, словно Данаки, выполнив странную функцию, превращается в вещателя непонятных толкований, свинопаса, простофилю, деревенского дурачка, просто глашатая без мыслей, собственных убеждений, ржавым рупором в чьих-то руках, но это уже не пика и не алебарда — нечто оплавленное, тупое, беспомощное…
— … только не смешивай с вином, а то перебьешь фимиам!..
Он умоляет — едва не плачет. Горькие слезы пьяницы выкатываются из-под ресниц, рот съеживается и странно проваливается внутрь — так что остается один нос, наезжающий на подбородок, глаза все еще бездумно выпучены. Это уже не Данаки, и костюм его уже не костюм, а шкура животного, отливающая металлическим блеском, вороньи перья, намокшие от дождя и проносящиеся сквозь низкие рваные тучи и клочья тумана, — сосредоточенное в точке, в азарте, в глазе, — вырванное одним желанием, без корней и плоти.
"Город сумасшедших", — думает Леонт, брезгливо отстраняясь от пучка:
— Ни малейшего желания…
Маленький грек смотрит обиженно и почти застенчиво. Хохолок на его макушке медленно опускается.
— Я знаю, мне не пронять тебя, — всхлипывает он. — Все вы боитесь…
— Надеюсь, я тебя не огорчаю? — спрашивает Леонт.
На какое-то мгновение ему даже жалко Данаки. Другие пути и дороги узковаты для наития, ограды полны остро заточенных кольев или вырытых ям.
— Когда я… пожарным… — голос Данаки звучит как будто по инерции, — у нас заключали пари — кто больше сожжет домов. Думаешь, отчего они так горят. А? Ку-ку!!! Не догадаешься. Мы проигрывали их в карты! На них делались ставки! Они стоили целые состояния! У меня самого была настоящая коллекция — целых семь домов и один склад мебели. Попробуй придумать так, чтобы комар носа не подточил. Я месяцами просиживал в библиотеках, и, конечно, меня интересовали химические процессы. Фосфин! — вот что было моим коньком. Я шел и сжигал, а потом тушил только угольки. Я был профессионалом. Мне завидовали. Они сгорали, как порох, — достаточно было соединить тряпку с кислородом, и — пуф-ф-ф!.. угольки… Нет ничего притягательнее запаха пепла, и не такого, — Данаки презрительно нюхает руки, — а настоящего, толстым ковром по колено! И никто ничего не находил!
— Параноик! — осуждающе говорит Леонт.
— Согласен. Но ничем не отличаюсь от тебя. У нас просто разные страсти.
— Твоя страсть вне закона.
— А что такое закон, как не страсть, изложенная в толстых засаленных книгах!
— Ты плохо кончишь, Данаки.
То, что открыто, приготовлено для него, как отхожее место для приседания.
— Я ничего не боюсь! Когда придет время, я вознесусь вверх, как божественный Серафим, и там мне не будет равных. Ты и все остальные только ускорите мое бессмертие!
— Идиот, может, ты кого-нибудь с собой прихватишь?
— Мне не надо много душ, но твоя… — Интонация, с которой Данаки произносит фразу, бросает Леонта в невольную дрожь. — Твоя… мне подходит вполне.
— По тебе плачет Уайт-Чепельская тюрьма!..
У Леонта нет слов. Может быть, грек шутит? Юмор висельника. Сейчас Леонт предпочел бы полную ясность. "Почему меня сегодня все пытаются сбить с толку", — думает он.
— Ах, какой интересный спор! — восклицает кто-то в темноте. — Данаки! В жизни от тебя ничего подобного не слышала. Как здорово!
Из-за дерева выходит высокая женщина с чуть-чуть заметно полными бедрами и маленькой сухой головой на плечах той спелости, которая кажется мужчинам несравненно привлекательнее собственных убеждений.
— Расскажи и мне…
— О! Сейчас я тебя… — вращая белками, восторженно шепчет Данаки, — актриса величайшего дарования… Ма…
