Михаил Белозеров - Улыбка льва
Вишневые глаза слегка раздражают Леонта. Велеречивость грека сводится к проигрыванию заезженной пластинки с несколькими слащавыми фразами. Даже вместо "примадонна" Данаки оговаривается "приманка". Вечные намеки на секс и белье, подглядывание в туалетную щелочку — визионизм, пощупывание вприпрыжку того, что между ногами, сморкание в кулак, кудахтанье пошлых банальностей, пиво и таблетки от головной боли натощак. Поговаривают, что первую жену он утопил в унитазе.
Несмотря на теплую ночь, он в двубортном черном костюме, белой рубашке и красном галстуке и умудряется разглядывать собеседника сквозь темные очки. Гангстерский костюм дополняется длинным ногтем на левом мизинце, который служит для чистки носа.
Про себя Леонт никак не может называть его иначе как пожарным — хотя с тех пор, как Данаки перестал носить блестящую медную каску и разбогател на разведении красного калифорнийского червя, прошло не менее десяти лет.
Бог одинаков и к дурням, и к философам, — вздыхает Мемнон, — и ничего не поделаешь — головастиков больше. Они не восклицают: "Ах!" Они возмущены: "Как это так!" Но Сущность различает каждого; кроме того, учти, что по интуитивному каналу информация считывается с некоторой задержкой, зависящей только от тебя (иногда она вообще не проходит), и, дождавшись паузы в Данаки, продолжает:
Один из принципов считывания информации — удивление. Учись удивляться, и ты будешь все знать. Интуиции невозможно научиться, потому что для нее нет соотнесения. Форма больше чем в тройной зависимости практически не разгадывается. Все остальное требует много времени и только после сделанного хода. А эта штучка, которая так похожа на Луну, с такой же легкостью, как ты у собеседника, контролирует мысли. К тому же она знает, что ты ее наблюдаешь, и делается невидимой. Ее не надо бояться — она так же безобидна, как и твой непросвещенный оппонент.
Но отчего она гаснет?
По крайней мере, по двум причинам: тебе еще не дано и частное проявление Сущности неустойчиво. Впрочем, дано тебе может и не быть. Как раз знать это мне тоже не дано, ведь твой предел — это только личностное клише. Разруби его сам. Ведь из всего "мусора" ты, в лучшем случае, выбираешь едва ли десятую часть, сплетаешь лишь часть узора.
— Что с тобой? — спрашивает Данаки, — ты молчишь уже целых пять минут. Может, ты мечтаешь о какой-нибудь красотке? Они должны быть без ума от твоей отрешенности. Нет, мне кажется, ты что-то задумал этакое… Ну расскажи, будь другом. — Одновременно он думает о чем-то таком странном, что рождает в Леонте непонятное слово — пиролагния. Ему отчего-то кажется, что оно имеет отношение к Мариам. Связь эта, тонкая и неясная, осознается с такой эмоциональностью, что он сразу и определенно верит в нее. Ему кажется, что она подсказана рубиновыми вспышками на небосводе.
Внезапно раздается громкое шипение. Море и берег с пальмами опрокидываются и вертятся, как стороны вращающейся монетки. Шипение нарастает и взрывается в небе многоцветной розой.
— Я нанял двух китайцев! — радостно кричит Данаки. — Это настоящие петарды!
Розы разрастаются так, что кружится голова.
— О-о-о!.. какое блаженство! — Данаки размахивает руками. — Ты представить себе не можешь, что значит для меня огонь — это наслаждение, это сильнее вина, это сильнее любой женщины!!!
Леонт с беспокойством поглядывает на приплясывающего Данаки — вряд ли сам он способен на такие чувства.
— Когда я был пожарным… — кричит Данаки, — я возрождал его каждый день! А-а-а!!! Это моя стихия! Так бы все и жег! и жег! Пуф-пуф-пуф-ф-ф-ф!!! Дай быстренько спички.
— У меня нет… — говорит Леонт.
— Как нет! — кричит Данаки, не отрывая глаз от фейерверка. — В заднем кармане!
— Ах да… пожалуйста.
— Как божественно! — Заходясь и оскаливаясь, Данаки валится на колени и пытается поджечь траву. — Ты совсем ничего не понимаешь! Страсть! Огонь! Серафимы!.. — Руки его трясутся.
Он копается под кустом, и Леонт вдруг с удивлением видит, что Данаки сыплет на голову тлеющие стебли, а пепел нюхает с таким обожанием, словно обнимает в борделе самую пахучую девицу. Кажется даже, что он что-то молниеносно запихивает в рот.
— Что ты жуешь? — с тревогой спрашивает Леонт.
— Не мешай, — отвечает Данаки, делая глотательное движение. — Это блаженство! Хочешь попробовать? Голова идет кругом.
Глаза его воровато поблескивают.
— Нет, уволь…
— Хоть чуть-чуть. Тебе понравится. Я знаю, ты должен в этом разбираться…
— Я не питаюсь грязью.
— Ты ничего не понимаешь. Когда тебя продирает до позвоночника… Когда в тебе дрожит и вибрирует каждая жилочка, каждый нерв…
От Данаки дурно попахивает, а лицо вымазано сажей. Уши у него болтаются, как у слона.
— У тебя странная логика, — констатирует Леонт. — Не пойму только, к чему бы?
— Ты ведь не хочешь унизить меня, правда? — Данаки распрямляется, держа в руках пучок травы. Голос его переходит на шипящий тембр. — Съешь! Мы вдвоем с тобой познаем суть наслаждения! Это ворота в иной мир, иные горизонты. Стоит сделать так, и "бах!..", и ты уже там — похоже на катапульту, безземелье-е… ш… ша-ша-шшш…
Его пошатывает.
— Отстань!
Леонт, делая шаг назад, слышит:
— Не заставляй меня применять силу, — и видит, что в левой руке Данаки поблескивает бритва. Отсветы вспыхивающих ракет отражаются огнями на ее блестящей поверхности.
— Не дури! — предупреждает Леонт, внимательно следя за разноцветными искрами на бритве и одновременно прикидывая, как бы половчее заехать этому пигмею в птичью челюсть.
— Я ведь тебя уговаривал… — цедит Данаки, выказывая все признаки забияки, — уговаривал!..
— Ну?.. — Леонт пытается выиграть время.
— Ты не можешь мне отказывать! Это глупо в твоем положении! Гордость обреченному ни к чему. — Голос его странно отливает металлическими нотками, глаза вылезают из орбит, и кажется, что они держатся на одних зрительных нервах. В нем есть что-то от манекена или голого апистодактиля в очках, впрочем, он также смахивает на кусок испачканной пакли или выхлоп автомобильной трубы. В данный момент его оплывчатость кажется следствием скрытой первопричины — слишком многоконтурной и неясной, чтобы оформиться зрительно, больше настроенной на подсознательный лад, чем на человеческую логику, втиснутую, влитую в формы ассоциаций фрейдовских иллюзорностей, и одновременно что-то от фрустраций, ублажающих если не плоть, то нечто стоящее над нею в той высшей зависимости, которая рождается вне земных сфер стройных закономерностей порядка вещей, приоткрытых лишь наполовину просветленной части и достигающих их тонких структур едва ли только в определенные вспышки мгновения.
