Джон Уиндем - День триффидов
— Ой! — удивился он. — А я-то думал, что пробыл там всего полчаса.
Тут вмешалась секретарша.
— Сэр Уильям просит прощения, что не может повидаться с вами, у него срочная консультация. Он вам напишет дня через два, — сказала она, и мы ушли.
— Ну как? — спросил я Мэтью в вагоне.
— Он очень много спрашивал. Насчет Чокки он совсем не удивился. И еще мы слушали пластинки, — прибавил он.
— Доктор собирает пластинки? — спросил я.
— Нет, не такие. Это спокойная музыка… добрая., ну, музыкальная. Он спрашивал, а она играла. А когда одна пластинка кончилась, он вынул из шкафа другую и спросил, видел я такую или нет. Я сказал — «нет», потому что она была странная, в черных и белых узорах. Он подвинул стул и говорит: «Сиди здесь, увидишь», — и поставил ее. Она зажужжала, а музыки не было. Потом зажужжала громче. То тише, то громче, то тише, то громче, жужжит и жужжит. Я смотрел, как она крутится, а узоры так завихряются, как вода, когда из ванны уходит, только не вниз — просто уходят сами в себя, исчезают. Мне понравилось — как будто вся комната кружится, а я падаю со стула. А потом вдруг все остановилось, и смотрю — играет обыкновенная пластинка. Сэр Уильям дал мне оранжаду, еще поспрашивал и говорит — на сегодня хватит, я и вышел.
Я передал все это Мэри.
— А, гипноз! — сказала она. — Мне это не очень нравится.
— Да, — согласился я. — Но ему видней, что тут нужно.
Мэтью мог заартачиться. Лендису он. легко все рассказал, но то случай особый. Чтобы не биться за каждый ответ, сэр Уильям, наверное, решил облегчить им обоим дело.
— М-м… — сказала Мэри. — Что ж, будем ждать его письма.
На следующее утро Мэтью вышел к завтраку усталый, вялый и рассеянный. Попытки Полли завязать беседу он отверг так решительно, что Мэри велела ей замолчать.
— Тебе нехорошо? — спросила она Мэтью, ковырявшегося в корнфлексе.
— Нет, — Мэтью покачал головой. — Мне хорошо, — и он демонстративно набросился на корнфлекс. Ел он так, словно хлопья душили его.
Я пристально смотрел на него и видел, что он вот-вот расплачется.
— Эй, Мэтью! Мне сегодня надо в Чичестер. Хочешь со мной?
Он снова покачал головой:
— Нет, папа, спасибо… Я бы лучше… Мама, можно мне взять бутербродов?
Мэри вопросительно взглянула на меня. Я кивнул.
— Можно. Я после завтрака тебе сделаю.
Мэтью поел еще и ушел наверх.
— Золотое Копытце тоже не ел, когда погиб его друг Глазастик. Очень печально было, — заметила Полли.
— Иди-ка причешись, — сказала Мэри. — Смотреть противно.
Когда она ушла, Мэри сказала:
— Честное слово, это из-за вчерашнего типа.
— Может быть, — согласился я. — А скорее — нет. Он вчера был веселый. И вообще, если он хочет куда-то идти, мы не должны его удерживать.
Когда я вышел, то увидел, что Мэтью кладет альбом, коаски и бутерброды в багажник велосипеда. Я понадеялся, что бутерброды выдержат путешествие.
— Ты поосторожней. Помни, что сегодня суббота, — сказал я.
— Помню, — ответил он и уехал.
Вернулся Мэтью в шесть и ушел к себе. К обеду он не спустился. Я спросил Мэри, в чем дело.
— Говорит, что есть не хочется, — сказала она. — Лежит и глядит в потолок. Его что-то мучает.
Я пошел к нему. Он и впрямь лежал, вид у него был измученный.
— Устал, старик? — спросил я. — Ложись совсем. Я тебе принесу поесть.
Он покачал головой:
— Спасибо, папа. Не хочу.
Я оглядел комнату и увидел четыре новые картинки. Все ландшафты. Два стояли на камине, два на комоде.
— Это сегодня? — спросил я. — Можно посмотреть?
Я подошел поближе. На одном я сразу узнал докшемский пруд, на другом был угол пруда, на третьем — вид на деревню и холмы с более высокой точки, а на четвертом — что-то мне незнакомое.
Я увидел равнину. На заднем плане, на фоне ярко-синего неба, тянулась цепь древних на вид холмов, прерывавшаяся какими-то приземистыми, округленными башнями. Посередине, чуть вправо, высилась пирамида — огромная и не совсем правильная, потому что камни (если это вообще были камни) не были пригнаны друг к другу, а, если верить рисунку, громоздились кучей. Я не назвал бы ее сооружением, но и не сказал бы, что это природная формация. За ней извилистой линией располагались какие-то сгустки материи, иначе я их не назову, потому что таких не видел; быть может, это мясистые растения, быть может, — стога, быть может, — хижины, и дело осложнялось тем, что каждый из них отбрасывал по две тени. От левого края рисунка к пирамиде шла ровная, как по линейке, полоска и резко сворачивала к дымке у подножия холмов. Вид был мрачный и цвета невеселые, кроме яркой лазури неба: охряный, тускло-красный, серый. Сразу чувствовалось, что «там» сухо и ужасно жарко.
Я все еще смотрел и дивился, когда услышал сзади всхлипывания. Мэтью с трудом произнес:
— Это последние. Больше не будет.
Я обернулся. Он щурился, но слезы все же текли. Я присел на кровать и взял его руку.
— Мэтью, милый, скажи! Ну, скажи, что с тобой такое?!
Мэтью втянул носом воздух, откашлялся и выговорил:
— Это из-за Чокки, папа. Он уходит. Навсегда.
Я услышал шаги на лестнице, быстро вышел и плотно закрыл дверь.
— Что с ним? — спросила Мэри. — Болен?
Я взял ее за руку и увел подальше.
— Нет, — сказал я. — Все будет хорошо. — Я повел ее по лестнице вниз.
— Да в чем же дело? — настаивала она.
Здесь, в холле, Мэтью не мог нас услышать.
— Понимаешь, Чокки уходит… освобождает нас, — сказал я.
— Ох, как я рада, — сказала Мэри.
— Радуйся, только смотри, чтоб он не заметил.
Мэри подумала.
— Я отнесу ему поесть.
— Нет. Не трогай его.
— Что ж ему, голодать, бедняге?
— Он… Я думаю, они там прощаются… а это нелегко.
Она, недоверчиво хмурясь, глядела на меня.
— Что ты, Дэвид! Ты говоришь так, как будто Чокки и вправду есть.
— Для Мэтью он есть, и прощаться с ним трудно.
— Все равно голодать нельзя.
Я всегда удивлялся, почему это самые милые женщины не могут понять, как серьезны и тяжелы детские огорчения.
— Позже поест, — сказал я. — Не сейчас.
За столом Полли безудержно и невыносимо болтала о своих пони. Когда она ушла, Мэри спросила:
— Я думала… Как по-твоему, это тот тип подстроил?
— Какой?
— Твой сэр Уильям. Он ведь Мэтью загипнотизировал. А под гипнозом можно внушить что угодно. Предположим, он ему сказал: «Завтра твой друг уйдет навсегда. Тебе будет нелегко с ним прощаться, но ты простишься, а он уйдет, и ты его со временем забудешь». Я в этом плохо разбираюсь, но ведь внушение может вылечить, правда?
