Дэн Симмонс - Олимп
Ада оставалась на месте всю ночь. Иногда она садилась, иногда становилась на колени, но продолжала держать ладонь на панели управления, посылала по микросхемам, что разделяли ее с любимым, горячие молитвы, твердила ему о своем присутствии, впившись глазами в желтую лампочку на мониторе.
Около трех утра по местному времени лампочка поменяла свой цвет на зеленый.
Часть 4
88
Неделя после Падения Илиона
хиллес и Пентесилея показались на пустынной гряде, разделявшей долины Скамандра и Симоиса. Как и обещал Гефест, на хребте ждали два скакуна: могучий вороной для ахейца и белая, низкорослая, но еще более мускулистая кобыла белой масти для амазонки. Всадники решили проехаться и посмотреть, что же осталось.
Смотреть было особенно не на что.
— Как это мог исчезнуть целый город? — спросила Пентесилея своим обычным капризным тоном.
— Все города исчезают, — обронил Ахиллес. — Такова их судьба.
Спутница фыркнула. Герой мысленно подметил сходство между нравами этой блондинки — и ее белой кобылы.
— Но ведь не за один день … или час.
Последние слова прозвучали как жалоба, как обвинение. После чудесного воскрешения амазонки в баках Целителя миновало всего два дня, а быстроногий уже начинал свыкаться с ее беспрестанным нытьем.
Примерно с полчаса кони сами носили всадников, избирая путь среди каменных россыпей, протянувшихся на две мили вдоль горного хребта, где некогда высилась могущественная Троя. Божественная магия, забравшая город, захватила его вместе с почвой глубиною на целый фут ниже самых ранних фундаментов. Не уцелело ни единого отесанного камня, ни брошенной пики, ни смердящего трупа.
— Воистину Зевсу подвластно все, — изрекла женщина.
Мужеубийца вздохнул и покачал головой.
День выдался теплый, погожий — должно быть, в преддверии весны.
— Я уже объяснял тебе, амазонка: Громовержец тут ни при чем. Его я прикончил своей рукой. Все, что ты видишь, свершил Гефест.
Пентесилея прыснула.
— Никогда не поверю, что сей увечный дрочила с вонючим дыханием на такое способен. По-моему, он даже не настоящий бог.
— Но Гефест это сделал, — возразил Ахиллес. А про себя прибавил: «С помощью Ночи, конечно».
— Сказать можно все что угодно, Пелид.
— Я уже говорил, не называй меня так. Я больше не сын Пелея, а отпрыск Зевса. Что, впрочем, не служит ни к моей, ни к его чести.
— Сказать можно все, — повторила спутница. — Так ты стал еще и отцеубийцей, если не врешь?
— Ну да, — подтвердил ахеец. — И я никогда не вру.
Блондинка с белой кобылой фыркнули в унисон.
Быстроногий пнул пятками своего вороного и первым спустился по склону на изрытую колеями южную дорогу, ведущую от великих Скейских ворот (они тоже пропали, хотя исполинский дуб, росший там со дня основания города, остался на том же месте) прямо в долину Скамандра, что пролегла между Троей и берегом.
— А если твой жалкий Гефест отныне правит бессмертными, — визгливый голос Пентесилеи действовал на нервы, будто скрип ногтей по гладкой сланцевой плите, — то почему же он боялся высунуть нос из своей пещеры все время, пока мы пробыли на Олимпе?
— Я уже говорил. Кузнец ожидает развязки битвы между титанами и богами.
— Будь он преемником Зевса — какого Аида не вызовет громы с молниями и сам не положит конец войне?
Ахилл ничего не ответил. Он обнаружил: иногда, если долго молчать, амазонка сама затыкается. Земля в долине Скамандра, одиннадцать лет служившая полем сечи, казалась нетронутой волшебством: на ней до сих пор темнели бесчисленные следы копыт, отпечатки сандалий, следы колес, а на камнях застыла кровь, но люди, кони, колесницы, оружие, мертвецы и прочие артефакты начисто испарились, как и предсказывал Гефест. Пропали даже шатры ахейцев и черные остовы сожженных кораблей.
Несколько минут скакуны отдыхали на берегу, а всадники молча смотрели, как теплые волны Эгейского моря лениво накатывают на пустой песок. Ахеец никогда не признался бы своей «волчице»-спутнице, но у него щемило сердце при мысли о вечной разлуке с товарищами по оружию — с хитроумным Одиссеем, горластым Большим Аяксом, улыбчивым лучником Тевкром, верными мирмидонцами, даже с глупым рыжеволосым Менелаем и его злокозненным братом Агамемноном, немезисом Ахиллеса. Странно, подумал герой: даже заклятого врага начинает недоставать, когда вы насовсем расстаетесь.
Тут он припомнил Гектора и рассказы Гефеста об «Илиаде», то есть о собственном будущем, — и досада подняла в нем волну желчи. Мужчина повернул коня на юг и отхлебнул из меха, притороченного к седлу.
— И еще вряд ли я когда-нибудь поверю, что ущербный бородач вообще имел право заключить наш брак, — проворчала за спиной Пентесилея. — Все это хрень собачья.
— Он царь над всеми богами, — устало промолвил Ахилл. — Кто же более достоин освятить наши узы?
— Пусть освятит мою задницу, — буркнула амазонка. — Мы что, уезжаем? Зачем это нам на юго-восток? С какой стати? Чего там хорошего? К чему покидать поле битвы?
Ахеец молча правил конем четверть часа, потом остановился и произнес:
— Видишь реку, женщина?
— Конечно, вижу. Думаешь, я слепая? Это всего только вшивый Скамандр: пить — грязно, плавать — мелко. Брат Симоиса, они сливают свои быстрокатные воды в нескольких милях вверх по течению.
— Здесь, у этой реки, которую мы нарекли Скамандром, а боги — священным Ксантом, — начал герой, — здесь, если верить Гефесту, который пересказывал моего будущего биографа Гомера, могла состояться моя величайшая aristeia — битва, что обессмертила бы имя Ахилла еще до того, как от моей руки падет сам Гектор. На этом берегу, женщина, я шутя одолел бы всю троянскую армию и даже, представь себе, взбудораженную богом реку — и закричал к небесам: «Смерть вам, троянцы, смерть! Прямо везде сквозь ряды я пройду к Илиону!» Здесь, женщина, я молниеносно прикончил бы Ферсилоха, Мидона, сверг Астипила и Мнесса, сверг Фразия, Эния и Офелеста. Тогда пеонийцы ринулись бы на меня с тыла, но я бы и с ними со всеми расправился. А на том берегу, со стороны Трои, я бы убил обоеручного копьеборца Астеропея: мой пелийский ясень против его двух дротов. Поначалу мы оба промахнулись, но я налетел и мечом у надменного душу исторгнул: чрево близ пупа ему разрубил, как раз когда враг напрягался рукою дебелой вырвать из берега мой медножальный дрот, чая согнуть и сломить Эакидов убийственный ясень…
Мужеубийца запнулся. Пока он разглагольствовал, Пентесилея спешилась и отошла за кустик. При звуке журчащей струи Ахиллеса вдруг потянуло прикончить амазонку собственными руками, а тело бросить падальщикам, рассевшимся по кустам у реки. Не оставлять же хищных птиц без обеда, ведь вся мертвечина разом пропала.
