В. Эфф - По ту сторону
— Ага, — сказал Громов, — понимаю…
— Немудрено, что получившаяся от распада энергия имела очень малую длину волны, ведь частота энергетического излучения зависит по закону Планка от количества излученной энергии…
Хьюлетт написал на бумажке другую формулу:
— Это математическая формулировка закона Планка. Вы видите, что чем больше E, тем больше ν, следовательно, тем меньше длина волны. Так вот, получившаяся после взрыва энергия равнялась, стало быть, произведению всей взорвавшейся массы на квадрат скорости света. Эта энергия излучилась в пространство в виде квантов огромной величины, проницающая способность которых превышает проницающую способность даже ультра-коротких радиоволн. Я склонен думать, что вы были перенесены на эту планету не в виде радиоволн, длина которых даже в случае исключительно коротких волн измеряется миллиметрами, а в виде космического излучения чрезвычайной мощности…
— Эге, — важно сказал Громов, почесывая в затылке, — я и сам так думал…
— Каким образом эта энергия была снова превращена в материю, — продолжал Хьюлетт, — этого я не могу объяснить. Быть может, жители этой планеты владеют особыми, нам еще неизвестными, способами для решения задачи о разрушении и построении атомных ядер…
Глава XXII. Из дневника радиста Эффа
Шторм благополучно кончился.
Всю ночь волны тревожно бились о стальные борта «Красного знамени». Стонал ветер, путаясь в снастях, и серые клочья пены растекались по мокрой палубе.
Это было моим боевым крещением и, как говорят товарищи, я выдержал его с честью. Минутами казалось, что качка становится невыносимой — сердце точно выскакивало из грудной клетки.
Я дежурил на радиостанции. В эфире царило молчание, и, несмотря на сильнейший шторм, за всю ночь не раздалось ни одного SOS'а. Может быть, не стоит в этом признаваться, — но я был немного разочарован.
К утру ветер затих. Реже перекатывались через палубу белые гребни затухающих волн, а часам к шести сквозь расползающуюся дымку тумана выглянуло голубое небо. Мокрую палубу скоро высушило солнце.
Идем хорошим ходом по направлению к Азорским островам. Погода прекрасная, и можно расчитывать на то, что учебный рейс «Красного знамени» закончится без бурь.
Теперь — спать. Бессонная ночь требует компенсации.
14 августаСобытие.
Рано утром на палубе раздался крик:
— Человек за бортом!
Я выбежал на палубу. В бинокль было очень хорошо видно: на волнах покачивались обломки самолета, а сверху, держась за тросс, стояла человеческая фигура и махала платком.
Товарищ Горский, командир судна, немедленно распорядился застопорить машину и спустить шлюпку. Я попросился в команду и получил разрешение сойти в шлюпочку и сесть за руль.
Гребцы налегли на весла. Шлюпочка легко скользнула по волнам и через несколько минут «Красное знамя» осталось далеко позади. На мостике была видна коренастая фигура Горского, не отнимавшего от глаз бинокля.
Метров за двадцать до обломков я скомандовал:
— Суши весла!
И повернул руль, намереваясь подойти левым бортом.
Человек на самолете сильно замахал платком, и я услышал его охрипший голос:
— Au secour, de grace!…[8]
Значит — француз. Мое знание языка может пригодиться.
Мы взяли потерпевшего крушение в шлюпку. С ним был большой чемодан, очень тяжелый. Из расспросов выяснилось, что француз — пассажир самолета, летевшего из Америки в Европу. Летчик, повидимому, утонул. Виновница катастрофы — вчерашняя буря, из-за которой самолет потерял направление, был сбит ветром и должен был сделать вынужденную посадку в открытом океане. Сломанный фюзеляж, поковерканные крылья — это все сделано волнами.
Как много должен был пережить этот человек.
Он едва держался на ногах от усталости и по прибытии иа борт «Красного знамени» сейчас же завалился спать.
Я успел спросить у него его имя. Он как-то дико посмотрел на меня, потом усмехнулся и ответил:
— Жозеф Анри Делакруа.
16 августаФранцуз проспал в моей каюте часов шестнадцать подряд. Товарищ Горский поместил его ко мне.
— Вы, небось, сумеете с ним сговориться, — улыбаясь, сказал он.
— Буду стараться, товарищ командир.
Сговориться нетрудно, конечно. Я довольно прилично владею французским языком, а если порой и не могу подобрать нужного слова, то Делакруа понимает с полуслова и всегда подскажет. Из моих разговоров с ним я выяснил, что он вылетел из Нью-Йорка, спасаясь от преследования полиции, обвиняющей его в коммунистической пропаганде. Я рассказал об этом Горскому. Тот пожал плечами.
— Непохож он на коммуниста, — сказал мне Горский, — помоему, это пижон какой-то… Рекомендую вам присмотреться при случае к его чемодану; чорт его знает, что он за фрукт…
А помоему, Делакруа — милейший парень. Мне непонятной кажется подозрительность Горского. Хотя — странная вещь: чемодан француза набит, повидимому, до отказу, но в нем не нашлось лишней пары платья, чтобы сменить насквозь промокшую одежду. Я дал Делакруа свой белый костюм, пришедшийся ему впору.
— Мы о вами одинакового роста и сложения, — сказал Делакруа, примеривая мои брюки.
19 августаПрошли Азорские острова и идем к Гамбургу. Через неделю, наверно, будем в Ленинграде.
Погода попрежнему чудесная.
20 августаГорский был прав. Чемодан Делакруа оказался с сюрпризом.
Я дежурил ночью и должен был смениться только утром. Часа в два в рубку радиостанция зашел Семенов — второй радист «Красного знамени».
— Послушай, товарищ Эфф, — сказал он мне, — я додежурю за тебя эту ночь, а ты подежуришь за меня половину моей ночи… Выручи, голубчик, мне очень нужно.
— Надо предупредить дежурного помощника, — возразил я.
Семенов мотнул головой.
— Я уже докладывал ему. Разрешение получено. Вали, иди спать.
Я снял с ушей телефоны и пошел в каюту.
Еще в коридоре я увидел свет, пробивавшийся сквозь щель в двери каюты. Неужели француз не спит?
Тихонько я подошел к двери и заглянул в щель. Моим глазам представилась странная картина.
В каюте горела лампа. Иллюминатор был задернут занавеской. На столе стояла рамочная антенна, а в открытом чемодане, лежавшем на койке, был аппарат — великолепная модель коротковолнового приемника. В чемодане же были спрятаны батареи — накала и анодная. Делакруа с телефонами на ушах слушал.
Я сразу вспомнил о словах Горского.
