Фрэнк Херберт - «Если», 1994 № 08
— И это все? — спросил Стерн. Я лежал на кушетке, уставившись в серый потолок. Он повторил: — Сколько же тебе лет?
— Пятнадцать, — сонным голосом отвечал я. Он ждал. Под серым потолком проступали стены, ковер, лампы и стол, за которым на стуле сидел он сам. Я сел, на секунду обхватил голову руками и тогда только посмотрел на него. Не отводя от меня глаз, он по-прежнему занимался трубкой:
— Что ты со мной сделал? — спросил я.
— Я уже говорил: ничего. Все делаешь ты сам.
— Ты загипнотизировал меня.
— Нет, — голос звучал уверенно и правдиво.
— Что же это было? Я… я словно пережил все заново.
— И что-нибудь почувствовал?
— Все почувствовал, — я передернул плечами, — все до последней мелочи. Что это было?
— Когда такое проделаешь, становится легче. Теперь ты можешь сам практиковать это, и с каждым разом боль будет угасать.
Я изумился, впервые за последнее время. Потом обдумал слова Стерна и спросил:
— Если я все сделал сам, почему же прежде такого не случалось?
— Нужно, чтобы кто-нибудь слушал.
— Слушал? Значит, я говорил?
— Ручьем.
— Все, что случилось?
— Откуда мне знать. Меня там не было. Это ты все видел.
— А ты поверил мне? И про исчезающих девчонок и про стул?
Он пожал плечами:
— Моя работа не в том — верить или не верить.
Главное, что для тебя все это было реальным…
Значит, с ними ты сейчас и живешь?
— Жил, пока Малышу не стало три.
Ночь за ночью спал я на том одеяле, а многие ночи и не спал. В доме Дина вечно что-то происходило. Иногда я дремал днем. Одновременно все укладывались, как я понял потом, лишь когда кто-то болел. В комнате всегда было сумрачно. Очаг горел и ночью, и днем. Две старые лампы желтели над головой. Когда они начинали тускнеть, Джейни что-то делала с аккумулятором, и свет разгорался ярче.
Джейни вообще, кажется, способна была на все. Дина частенько не бывало дома. Иногда он брал в помощь близнят, только их отсутствие трудно было определить. А Малыш так и оставался в своей колыбели.
Я и сам кое-что делал. Нарубил дров, смастерил полки. Иногда мы с Джейни и близнятами отправлялись купаться. Еще я разговаривал с Дином. Но такого, как остальные, я не умел и поэтому злился, злился все время. Ведь часто я не знал, чем бы заняться. Впрочем, это не мешало нам слидинятъся. Так говорила Джейни. Она утверждала, что словечко подсказал ей Малыш: это когда все становятся одним, даже если заняты разными делами. Ну как две руки, две ноги, тело и голова трудятся вместе, хотя голова не умеет ходить, а руки не думают. Дин сказал, что в этом слове перепутались два: «сливаться» и «соединяться».
Малыш все время был в действии. Как радиостанция, двадцать четыре часа в сутки. Хочешь — слушай, хочешь — нет, но сигналы она посылает регулярно. Его дрыганье руками и ногами казалось бессмысленным. На самом деле это были сигналы — причем каждое движение выражало целую мысль.
Ну, например, если протянуть левую руку, высоко поднять правую и притопнуть левой пяткой, получалось: «Всякий, кто считает скворца вредителем, ничего не знает о том, как мыслит скворец», — или что-нибудь в этом роде. Это Джейни заставила Малыша изобрести такой язык. Она говорила, что слышит, как думают близнецы, а они слышат его мысли. Так что она могла сперва спросить у них, они у Малыша, а потом уже передать ей его ответ.
Младенец совсем не рос. Джейни росла и близнята, я тоже, но только не Малыш. Он просто лежал. Джейни наполняла его живот и раз в два-три дня очищала его. Он не плакал, не производил никакого шума. К нему никто и не подходил.
Каждую новую картинку Джейни показывала Малышу, потом чистила доски и принималась за новые. Оно и к лучшему, страшно подумать, во что превратилась бы комната, если бы Джейни их сохраняла, ведь она рисовала в день по четыре-пять штук. Дин с близнецами замаялись, добывая для нее скипидар. Краски-то она возвращала с картинок обратно в горшочки, но скипидарить каждый раз приходилось заново. Она говорила, что Малыш помнит все картинки до единой, потому-то ей и не нужно хранить их. Она рисовала какие-то машины, шестеренчатые коробки, механические узлы и что-то вроде электрических схем.
Однажды мы с Дином отправились за скипидаром и ветчиной; лесом спустились к железной дороге, потом по путям прошли пару миль до места, откуда были видны городские огни. Потом снова лесом по просекам, на дальнюю улицу.
Дин всегда был один и тот же — шагал впереди и думал, думал.
Мы пришли к скобяному ларьку. Посмотрев на висячий замок, он покачал головой и вернулся ко мне. Потом мы нашли лавчонку, где торговали всякими мелочами. Дин забормотал, и мы остановились у двери. Я заглянул внутрь.
Вдруг там оказалась Бини — голышом, она всегда путешествовала подобным образом. И принялась отпирать дверь изнутри. Мы вошли, и Дин запер за собой замок.
— Отправляйся домой, Бини, — проговорил он, — пока не промерзла.
Та ухмыльнулась мне, проговорила свое «хо-хо» и исчезла.
Мы взяли пару отличных окороков и двухгалонную бутыль скипидара. Я прихватил было ярко-желтую шариковую ручку, но Дин отвесил мне подзатыльник и заставил положить ее на место.
— Бери лишь то, что нужно, — пояснил он.
Мы ушли, тогда Бини вновь вернулась туда, заперла дверь изнутри и отправилась восвояси. Дин брал меня с собой, когда ноша бывала ему не под силу.
Так я прожил около трех лет. Присутствия Дина в доме не ощущалось, близнецы все время были заняты друг другом. Джейни мне нравилась, но мы с ней редко говорили. Вот Малыш не умолкал — хотя я не знаю, о чем он трещал.
И все мы были заняты делом и слидинялись.
Я резко сел на кушетке.
— Что случилось? — спросил Стерн.
— Мы топчемся на одном месте.
— Но все-таки есть разница между этим сеансом и предыдущим?
— Лопнуть можно! Во время первого я все события ощущал, словно заново их пережил. На этот раз — ничего подобного.
— Ну и почему так произошло?
— Не знаю. Объясни мне.
— Предположим, — задумчиво проговорил он, — с тобой случилось нечто настолько неприятное, что ты боишься даже подобраться к этому эпизоду.
— Неприятное? А замерзать в канаве — это приятно?
— Ну, неприятности бывают разные: случается, что штука, которую ты пытаешься вспомнить — ну, которая повинна в твоих бедах, — настолько отвратительна, что сознание не смеет даже приближаться к ней. Наоборот — стремится спрятать ее поглубже. Впрочем, постой, — внезапно проговорил он. — Возможно, слова «отвратительное» и «неприятное» не точны. Бывает и обратное. Причина твоих несчастий столь желанна, что ты и менять ничего не хочешь.
