Юрий Нестеренко - Приговор
ярда. Город вряд ли имел статус вольного — скорее располагался на земле
кого-то из феодалов, но я не заметил на надвратной башне никаких флагов
с гербами. Это, впрочем, тоже было вполне ожидаемо; я уже привык к тому,
что в таких местах магистрат держит под рукой два флага — золотого льва
на синем поле и черного грифона на серебряном — и поднимает один из них
при подходе соответствующего войска, по-тихому спуская сразу же после
ухода солдат. О том, чтобы оказывать вооруженное сопротивление, тут,
конечно, и не помышляют. Впрочем, если к стенам подойдет не войско, а
небольшой отряд, перед ним, скорее всего, гордо закроют ворота,
независимо от того, именем какой партии будет хрипло ругаться под
стенами командир. И в общем-то правильно сделают, ибо в большинстве
своем такие отдельные отряды, даже если когда-то они и начинали службу
под теми или иными пафосными знаменами, давно уже выродились в банды,
озабоченные исключительно собственным снабжением. Нередко подобными
бандами командуют люди благородной крови, причем не только бастарды, но
и вполне законные сыновья, которым просто не повезло с очередностью
появления на свет. Закон о майорате не позволяет дробить родовое имение
и отдает его целиком старшему, предоставляя остальных братьев их
собственной фортуне или же изворотливости. Тоже, кстати, замечательный
пример справедливости…
Но мы не были ни войском, ни бандой, а потому двое не первой
молодости часовых, которые подремывали в воротах, опершись на копья, не
уделили нам никакого внимания. Лишь тот, что справа, открыл глаза,
вспугнув ползшую по лбу муху, когда мы проезжали мимо, и снова опустил
веки.
Лишь центральная улица Пье оказалась мощеной (причем так, что
едущий по ней на повозке, должно быть, растрясал себе все кости), и на
ней-то Верный все-таки потерял свою подкову. К счастью, я вовремя это
заметил и успел подобрать ее, шуганув устремившегося к добыче
оборванного субъекта неопределенного возраста. Вроде и невелико
богатство, а пару монет кузнец за подкову отсчитает… "Не в этот раз,
приятель", — осклабился я. Он отступил, обдав меня зловонным дыханием и
не менее зловонным ругательством.
Эвьет в последний раз была в Пье, когда ей было восемь, и теперь с
любопытством оглядывалась по сторонам. Хотя смотреть было особо не на
что. Узкие грязные улочки в конском навозе и остатках помоев, которые
льют прямо из окон, внаглую снующие под ногами крысы, тесно жмущиеся
друг к другу унылые дома, давно не знавшие ремонта, вечно сырое и не
очень-то чистое белье на веревках, там и сям натянутых поперек улицы
между вторыми этажами, пьяница, вышвырнутый из дверей кабака и дрыхнущий
прямо в мутной луже, другой, чуть потрезвее, справляющий малую нужду на
стену дома, возле церкви — толпа нищих, агрессивно тычущих под нос
прохожим свои гноящиеся язвы и безобразные культи… (В начале своих
странствий я как-то по наивности предложил такому калеке безвозмездную
помощь, ибо видел, что его болезнь пока еще не запущена до неизлечимой
стадии — так он чуть не поколотил меня костылем за то, что я хочу лишить
его источника дохода.) А запахи! О эти городские запахи! Смесь нечистот
с сочащимся из окон и труб кухонным чадом, где сливаются прогорклое
масло, вареная гнилая капуста, бульон из рыбы, весь летний день
пролежавшей под солнцем на прилавке, и дьявол ведает что еще… В городе
даже небо другое — больное и мутное от вечно висящей в воздухе сажи.
— Вроде бы, когда мы ездили смотреть мистерию, здесь было почище, -
с сомнением произнесла Эвьет. Наверное, глядя на состояние местных улиц,
она уже не жалела о необходимости обуться.
— Скорее ты просто отвыкла от подобных зрелищ, — возразил я. — Я
сам родился в городе и когда-то считал, что только так и можно жить…
Дайте людям просторные поля, бескрайние леса, чистое небо, и что они
сделают? Собьются в кучу на крохотном пятачке, обнесут его забором и
загадят до невозможности.
— Ну, что касается пятачка и забора, то в этом есть смысл, -
заметила Эвьет. — Так легче обороняться.
— Обороняться _от кого_?
— От… да, действительно.
— По-хорошему, городские стены следует использовать не для того,
чтобы не пускать людей внутрь, а для того, чтобы не выпускать их наружу.
В мир, который они еще не успели испакостить.
— Ты не любишь людей, — констатировала Эвелина.
— Назови хоть одну причину, по которой их следует любить.
— Ну… ты сам человек.
— А если кто-то родился горбатым, разве это повод любить свой горб?
— Пожалуй, нет, — хмыкнула Эвелина.
— И знаешь, что самое противное? Даже не собственная горбатость,
тем более что ее, приложив достаточно усилий, можно во многом выправить.
А самодовольство гордящихся своими горбами окружающих. Ты, наверное,
слышала поговорку "В стране слепых одноглазый — король"? Как бы не так!
В стране слепых одноглазый — урод, достойный либо сочувствия, либо
насмешки. Причем те, кто сочувствует, гораздо хуже тех, кто насмехается.
Ибо они стремятся реализовать свое сочувствие на практике, избавив
несчастного от его уродства.
— То есть выколов ему здоровый глаз?
— Схватываешь на лету… А уж двуглазый — и вовсе опасный выродок,
грозящий всем устоям. Ему не сочувствуют — его убивают.
— А сколько глаз у тебя?
— Надеюсь, что два. Но один я научился зажмуривать.
— Пожалуй, если ты его откроешь, то заметишь вывеску портного, мимо
которой мы только что проехали.
В самом деле, за всеми этими философскими разговорами я как-то
отвлекся от наших текущих проблем. Я поворотил коня, не обижаясь на
Эвьет за то, что она свела серьезную беседу в шутку. Это замечательно,
что она, с ее биографией, вообще сохранила способность шутить.
Портной, по причине вечернего времени, уже не сидел у себя в
мастерской, и мне пришлось довольно долго колотить в дверь, прежде чем
он вышел из внутренних помещений дома и открыл. Он был лысый,
толстозадый, с отвислыми щеками. Я заметил, что его собственная одежда
сидит на нем довольно-таки мешковато — не иначе, дела шли настолько
неважно, что толстяк потерял несколько фунтов веса. Однако почему-то не
спешил ушить свой костюм — то ли не желая работать бесплатно, хотя бы
даже и на самого себя, то ли проявляя оптимизм по поводу перспектив
