Роджер Желязны - Миры Роджера Желязны. Том 10
Он расстраивался, когда высказывал что-нибудь человечное, и при этом испытывал желание исчезнуть. Я мог это объяснить. Сомневаюсь, чтобы парад, который устроили я и Эллен в предыдущее лето, хоть в какой-то мере привлек его внимание. За стенами биологической лаборатории страсти его утихали. Помню, как он анатомировал последнюю на земле собаку. Однажды после того, как целых четыре года он почесывал псу за ушами, вылавливал блох у него из хвоста и слушал, как тот лает, — однажды он позвал Ролфа. Ролф вбежал, таща старое посудное полотенце, которым они обычно играли в перетягивание, и Джордж подтянул пса поближе, сделал ему укол, а затем вскрыл. Он решил заполучить пса, пока тот еще в расцвете сил. На шкафу в лаборатории до сих пор стоит скелет. Он хотел также выращивать своих детей — Марка, Дороти и Джима — в камерах Скиннера, но Эллен каждый раз решительно этому противилась (устраивая там-тарарам!) в послеродовом своем приступе материнства, продолжавшемся по меньшей мере месяц — что было достаточно длительным сроком, чтобы нарушить баланс первичной стимуляции, необходимый Джорджу. Так что я, действительно, не видел в нем особого желания снять с меня мерку для деревянного ящика, что хранят под землей. Если бы он захотел, чтобы я умер, то это было бы что-нибудь хитроумное, быстродействующее и экзотическое — ну, например, яд кролика с планеты Дивбан.
Эллен, хотя и способная на сильные чувства, — всего лишь испорченная заводная кукла. Едва она соберется действовать в соответствии со своими чувствами, как в ней непременно соскакивает какая-нибудь пружинка, и на следующий день она уже полна таких же сильных чувств по совсем другому поводу. Она замучила меня до смерти там, в Порту, и что касается ее, то наша с ней любовная история явно не задалась. Ее соболезнование было такого вот рода:
— Конрад, ты даже не представляешь, насколько я огорчена. Правда! Хотя я никогда ее не встречала, я знаю, что ты должен испытывать, — и голос ее то набирал высоту, то падал, как на шкале, и я знал, что она верит в то, что говорит, и я ее тоже поблагодарил.
Хасан же подошел, когда я глядел на внезапно поднявшийся и помутневший Нил. Так мы стояли какое-то время, а потом он произнес:
— Женщина твоя ушла, и на сердце у тебя тяжело. Словами его не облегчишь, что написано, то написано. Но пусть тебе будет известно, что я скорблю вместе с тобой.
Затем мы еще довольно долго стояли вместе, и он ушел.
Насчет него я не гадал. Хасан был тем, кого можно было отставить в сторону, даже если он и запустил машину в действие. Он никогда не носил в себе злобу, никогда не убивал просто так. У него не было личных мотивов меня убивать. Я был уверен, что его соболезнование — истинное. Если он и собирался меня прикончить, то это никоим образом не пересекалось в данном случае с искренностью его чувств. Настоящий профессионал должен уметь отделять личное от того, что ему поручено.
Миштиго не выразил ни слова сочувствия. Это было бы противно его природе. Среди веганцев смерть — время радости. На духовном уровне это означает sagl — завершение — рассыпание души на маленькие сладострастные уколы, рассеивающиеся вокруг, чтобы принять участие в великом всемирном оргазме; на материальном же уровне смерть представлена kundabad't — строго официальной описью большей части личного имущества покойного, чтением завещания по наследству и дележом его богатств, что сопровождается мощным застольем с песнями и выпивкой. Дос Сантос сказал мне:
— То, что с тобой случилось, очень печально, мой друг. Лишиться своей женщины — это лишиться крови в венах. Горе твое велико, и тебя не утешить. Это как тлеющий огонь, который не умирает, это печально и это ужасно… Смерть жестока и темна, — закончил он, и глаза его увлажнились, поскольку, случись она с греком, евреем, мавром или еще кем-нибудь, для испанца жертва есть жертва, вещь, которой следует выказать свой пиетет на одном из тех таинственно сокрытых уровней, каковых недостает мне.
Красный Парик подошла и промолвила:
— Это чудовищно… Огорчена. Больше нечего сказать, сделать, но огорчена.
Я кивнул:
— Спасибо.
— И кое-что я должна тебя спросить. Не сейчас. Позднее.
— Хорошо, — кивнул я и, когда они ушли, стал снова смотреть на реку и подумал об этой последней парочке. В голосах их было такое же сочувствие, как и у остальных, однако, похоже, они каким-то образом были замешаны в истории с големом. С другой стороны, я не сомневался, что именно Диана кричала, когда Ролем теснил меня, кричала, чтобы Хасан его остановил. Таким образом, оставался Дон, но тут я начал испытывать сильные сомнения в том, что он способен что-либо сделать, не посоветовавшись предварительно с ней.
Сие же не оставляло никого.
И не было ни одного по-настоящему очевидного мотива…
И все это могло быть случайностью. Но…
Но у меня было чувство, что кто-то хочет меня убить. Я знал, что Хасан не побрезгует выполнять две работы в одно и то же время для разных нанимателей, если только там нет столкновения интересов.
И это соображение сделало меня счастливым.
У меня появилась какая-то цель, какое-то дело. Ничто так не вызывает жажды жить, как чье-то желание, чтобы ты умер. Я найду этого человека, выясню, что к чему, и остановлю его.
Второй пасс смерти не заставил себя долго ждать, и как бы мне ни хотелось приписать его некоему агенту в человечьем обличье, сделать этого я не мог. Просто один из фокусов слепой судьбы, который иногда является незваным гостем на обед. Однако же сам финал оставил меня в некотором недоумении, подарив для размышления несколько новых, смущающих меня соображений.
Вот как это было.
Возле Нила, этого великого наводнителя, приносящего урожай, этого стирателя границ и отца геометрии на плоскости, сидел веганец, делая наброски противоположного берега. Полагаю, что, будь он на другом берегу, он бы зарисовывал тот, на котором сидел, но это циничное предположение. Что меня беспокоило, так это факт, что он ушел один на теплое, заболоченное место, никому не сказав, куда собрался, и не взяв с собой ничего более грозного, чем карандаш номер два.
И это случилось.
Старое пятнистое бревно, что проплывало вблизи берега, вдруг перестало быть старым пятнистым бревном. Его длинный извивающийся конец хлестнул небеса, а впереди возникла огромная зубастая пасть, и множество маленьких ног, царапнув кромку берега, покатились по земле колесом.
Я завопил и схватился за пояс.
Миштиго выронил блокнот для рисования и бросился наутек. Но боадил уже настиг его, и стрелять я не мог. Так что я сделал рывок к нему, но, пока я добежал, гад дважды обвился вокруг Миштиго, и тот из светло-голубого стал темно-голубым, и зубы уже приближались к нему.
