Роберт Шекли - Десятая жертва
Поллетти торжественно шествовал к своей аудитории. Его взгляд был спокоен, шаги неторопливы. Слышались нежные звуки "О Sole Mio", дополняющие атмосферу ожидания. Перед трибунами стояла красная кафедра. К ней и направился Поллетти. Поднявшись на нее и поудобнее приладив микрофон, Поллетти с пафосом произнес: - Сегодня, на закате дня, так похожего и так не похожего на другие дни, в хрупкой ладье, мы, смертные, путешествуем по бурным водам вечности и думаем о будущем... Слушатели, загипнотизированные его словами, склонили головы. И вдруг Поллетти увидел, что с первого ряда ему улыбается Кэролайн. Он смешался, несколько раз моргнул, но сразу оправился и продолжал: - Эти последние лучи умирающего, но бесконечно возрождающегося солнца приходят к нам с расстояния в сто сорок девять миллионов километров. О чем это говорит? Такое расстоя[269] ние является божественным и непостижимым, неумолимым и одновременно иллюзорным, потому что разве можно предположить, что наш огненный отец не вернется к нам? - Вернется, обязательно вернется! - послышался хор голосов. Поллетти печально улыбнулся. - А когда он вернется, встретим ли мы его здесь, чтобы наслаждаться его животворным великолепием? - Кто может сказать? - мгновенно откликнулась аудитория. - Действительно, кто? - вопросил Поллетти. - И все-таки нас утешает мысль, что наш дорогой отец не умер; нет, сейчас он мчится по собственной орбите к Лос-Анджелесу. Солнце тонуло в морских волнах. Слушатели на трибуне плакали. Только несколько человек, которые всегда встречаются в такой толпе, спорили о различных аспектах доктрины солнечного круговорота. Казалось, проповедь произвела сильное впечатление даже на Кэролайн. Произнося заключительную часть проповеди на греческом языке, Поллетти тоже пустил слезу. Уже совсем стемнело. Под радостные возгласы и проклятия Поллетти спустился с кафедры. В темноте его вдруг схватила чья-то рука. Это оказалась Кэролайн. Ее лицо было мокрым от слез. - Марчелло, это было так прекрасно! - воскликнула она. - Пожалуй, действительно неплохо, - ответил Поллетти, все еще заливаясь слезами, - если тебе нравятся солнечные закаты. [270] - А тебе не нравятся? - Не то чтобы очень, - пожал плечами Поллетти. - Мне приходится этим заниматься, ведь я проповедник. - Но ты тоже плачешь! - воскликнула Кэролайн. - Это реакция, вызванная медицинскими препаратами, - объяснил Поллетти и вытер глаза. - Скоро пройдет. В таком деле нужно переживать вместе с клиентами, а это непросто, если не испытываешь аналогичных чувств. Впрочем, это всего лишь бизнес. - Ну и как бизнес в сфере солнечных закатов? - спросила Кэролайн. - Так себе. Раньше было куда лучше, - ответил Поллетти. - Но теперь... - Он замолчал и посмотрел на нее. - А почему ты спрашиваешь? Это связано с интервью или всего лишь праздное любопытство? - Пожалуй, и то, и другое. - Ты все еще хочешь провести свое исследование? - внезапно спросил Поллетти. - Ну конечно, - отозвалась Кэролайн. - Хорошо, я согласен, - ответил Поллетти. - За соответствующий гонорар, разумеется. - Скажем, триста долларов, - предложила Кэролайн. Поллетти недоуменно посмотрел на нее, повернулся и пошел к домику. Кэролайн последовала за ним. - Пятьсот, - сказала она. Поллетти продолжал идти. Кэролайн повысила цену до тысячи. - Сколько времени на это потребуется? [271] - Час, от силы два. - И когда? - Завтра утром, в десять часов, в Колизее. - Хорошо, - кивнул Поллетти. - По-моему, я свободен в это время. Но мне следовало бы получить аванс. Удивленная, Кэролайн открыла сумочку, достала новенькую хрустящую банкноту в пятьсот долларов и вручила Поллетти. Тот снял парик, расстегнул замок-"молнию" в подкладке и сунул туда деньги. - Спасибо. Увидимся позже. - И Поллетти спокойно вошел в домик.
ГЛАВА 15
Поллетти переоделся и минут десять сидел, рассматривая правый указательный палец. Раньше он никогда не замечал, что указательный палец у него гораздо длиннее безымянного. Подобная асимметрия в другое время просто позабавила бы его, но на этот раз вызвала раздражение. Раздражение привело к депрессии, и ему вдруг стали мерещиться гильотины, топоры с зазубренными краями, кривые ятаганы, бритвенные лезвия с пятнами крови... Он резко потряс головой, взял себя в руки, проглотил солидную дозу инфрадекса - лекарства, предназначенного для смягчения последствий приема наркотиков. И через несколько секунд Поллетти превратился в прежнего унылого себя. Это [272] привело его в равновесие, и он вышел из хижины почти спокойным. И в темноте вдруг почувствовал, как что-то или кто-то коснулся его рукава. Молниеносно отреагировав, он стремительно обернулся, выполняя оборонительный маневр номер три, часть первую. Правой рукой он попытался выхватить из кобуры пистолет. Но в этот момент споткнулся о корень кипариса и так сильно грохнулся на землю, что порвал пиджак. Вот и все, подумал Поллетти. Всего одно мгновение, потеря бдительности - и смерть, которую он ждал так долго, наступила так неожиданно! В этот ужасный момент, беспомощно распростершись на земле, Поллетти понял, что невозможно приготовиться к собственной смерти. Смерть опытна и коварна, она застает людей неожиданно и лишает самообладания. Оставалось только умереть с достоинством. Поллетти вытер губы и жалко улыбнулся. - Боже мой, - раздался голос Кэролайн, - я совеем не хотела напугать тебя. Ты не ушибся? - Ничто не пострадало, кроме чувства собственного достоинства, произнес Поллетти, вставая и отряхиваясь. - Тебе не следует неожиданно наталкиваться на жертву - может убить. - Ты прав, пожалуй, - согласилась Кэролайн. - Если бы ты выхватил пистолет и не упал... Какой ты неуклюжий. - Лишь в тех случаях, когда теряю равновесие, - улыбнулся Поллетти. А почему ты здесь околачиваешься, а? - Я не хочу объяснять, - ответила Кэролайн. [273] - Понятно, - с циничной улыбкой заметил Поллетти. - Нет, совсем не по той причине, о которой ты подумал. - Разумеется, - еще циничнее улыбнулся он. - Мне просто хотелось поговорить с тобой. Поллетти кивнул и улыбнулся самым циничным образом, затем, поскольку ненавидел крайности в поведении, пожал плечами и равнодушно произнес: - Хорошо, давай поговорим. Они пошли рядом по пляжу вдоль кромки воды. Небо на востоке стало сине-черным. На западе угасающее солнце спускалось в стальные волны Тирренского моря. В темном небе уже кое-где вспыхнули звезды. - Смотри, какие прелестные звезды, - сказала Кэролайн с непривычной застенчивостью. - Особенно вон та, маленькая и странная, слева. - Это альфа Цефея, - пояснил Поллетти. - Вообще-то это двойная звезда, и основная звезда в связке принадлежит к типу В, что соответствует температуре поверхности порядка пятнадцати тысяч градусов. - Я этого не знала, - сказала Кэролайн, садясь на влажный песок. - А вот у маленького спутника альфы Цефея, - продолжал Поллетти, температура поверхности всего шесть тысяч градусов, плюс-минус несколько градусов. - Он сел рядом с девушкой. - Мне это кажется почему-то печальным, - заметила Кэролайн. - Да, пожалуй, - согласился Поллетти. [274] Он испытывал какое-то странное чувство. Может быть, потому, что звезда, которую он так уверенно назвал альфой Цефея, была на самом деле бетой Персея, известной также под названием Алгол, - звездой демонов, чье влияние осенью на людей с определенным темпераментом слишком хорошо известно. - Звезды такие красивые, - задумчиво произнесла Кэролайн. Подобное замечание Поллетти в другое время счел бы банальным, но сейчас оно показалось ему милым. - Да, пожалуй, - согласился он. - Так приятно видеть их на небе каждую ночь... Послушай, мы пришли сюда не для того, чтобы беседовать о звездах. О чем ты хочешь поговорить со мной? Кэролайн ответила не сразу. Она задумчиво смотрела на море. Длинная прядь светлых волос упала ей на щеку, смягчая точеные черты лица. Она мечтательно зачерпнула пригоршню песка, и тонкие песчаные струйки побежали между ее длинными пальцами. Законченный циник, Поллетти внезапно почувствовал какую-то странную боль, словно укол иглы, проникший в самую глубину его души. Почему-то вспомнились маленький домик с соломенной крышей в горах близ Перуджи и полная седая улыбающаяся женщина, стоящая у двери, вокруг которой вилась лоза, с глиняным кувшином в руке. Он видел мать только раз, на фотографии, которую прислал ему Витторио. Тогда это не произвело на него впечатления, но теперь... Кэролайн повернулась к нему, и в ее огром[275] ных глазах отразился последний розовый отблеск умирающего солнца. Поллетти вздрогнул, несмотря на то, что температура воздуха и воды была семьдесят восемь градусов по Фаренгейту (1) и с юго-запада дул ласковый бриз со скоростью пять миль в час. - Мне хочется узнать о тебе побольше, - произнесла Кэролайн. Поллетти заставил себя рассмеяться. - Обо мне? Я самый простой человек и прожил самую обычную жизнь. - Расскажи о ней, - попросила Кэролайн. - Мне нечего рассказывать, - ответил Поллетти. И вдруг он заговорил о своем детстве и первом опыте в сексе и убийстве; о своей конфирмации; страстной любви к Лидии, поначалу безмятежной и счастливой, но превращенной женитьбой в невыносимую скуку; о том, как он встретил Ольгу и стал жить с ней, как узнал, что ее странное поведение вызвано врожденной неустойчивостью характера, а не страстной независимостью, но было уже слишком поздно. Кэролайн сразу поняла, что жизненный опыт принес Поллетти горечь и разочарование. Те радости, которые в юности казались ему редкими и недостижимыми, став доступными, превратились в бесконечную вереницу безотрадных и отчаянно скучных повторений. И тогда, увидев изнанку радужных надежд, он забрался в скорлупу мрач- --------------------------------------(1) Около 25? С. [276] ных переживаний. Печально, подумала она, но не безнадежно. - Вот и все, больше нечего рассказывать, - как-то неловко закончил Поллетти. Лишь теперь он понял, что болтал как чокнутый, как мальчишка. И тут же подумал, что это не имеет значения, что его не интересует мнение Кэролайн о нем. Кэролайн молчала. Она повернула к нему лицо, такое таинственное в темноте, окруженное ореолом светлых волос. Ее черты, всегда казавшиеся классическими и холодными, сейчас были живыми и теплыми. Кэролайн поразительно красива, но в темноте она казалась еще более привлекательной. Поллетти беспокойно пошевелился, вспомнив, что люди, утратившие иллюзии, часто легко поддаются зову романтики. Он закурил и сказал: - Пошли отсюда. Может быть, сумеем найти местечко, где можно что-нибудь выпить. Этой сухой прозаической фразой он хотел нарушить очарование вечера. Но этого не случилось, потому что Алгол все еще ярко сиял на южном небе. - Марчелло, мне кажется, что я люблю тебя. - Голос Кэролайн был едва слышен в шуме прибоя. - Не говори глупостей, - буркнул Поллетти, стараясь казаться равнодушным и скрывая за грубостью волнение. - Я люблю тебя, - повторила она. - Не валяй дурака, - сказал Поллетти. [277] Эта сцена на берегу очень романтична, но давай не будем заходить слишком далеко. - Значит, ты тоже любишь меня? - Это не имеет значения, - ответил Поллетти. - В данную минуту я могу сказать что угодно и даже поверить этому - но только на минуту. Кэролайн, любовь - это чудесная игра, которая начинается с веселья и счастья и заканчивается женитьбой. - Разве это плохо? - Судя по моему опыту, да, очень плохо, - отозвался Поллетти. Семейная жизнь убивает любовь. Я никогда не женюсь на тебе, Кэролайн. Не только на тебе, а вообще. По-моему, весь институт брака является фарсом, пародией на человеческие отношения, злой шуткой с зеркалами, абсурдной ловушкой, в которую люди сами загоняют себя... - Почему ты так много говоришь? - вдруг спросила Кэролайн. - Я разговорчив по натуре, - ответил Поллетти. Внезапно ему захотелось обнять девушку. - Я так люблю тебя, Кэролайн, - сказал он. - Я обожаю тебя, несмотря на то, что мой внутренний голос предостерегает меня от этого. Он поцеловал ее, сначала нежно, затем страстно. И тут понял, что действительно любит ее; это удивило его, наполнило бесконечной радостью и глубокой печалью. Он знал, что любовь - это отклонение от нормы, одна из форм временного безумия, непродолжительное состояние самовнушения. Любовь представляет собой состояние, кото[278] рого умные люди благоразумно стараются избегать. Но Поллетти никогда не считал себя особенно умным, да и благоразумие не относилось к числу его добродетелей. Он потакал себе во всех желаниях, что само по себе было своеобразной мудростью. По крайней мере он так думал.
