Евгений Прошкин - Слой
На ступенях сидел одноногий старик с баяном, точнее — рядом с баяном, поскольку инструмент стоял у стены, возле облупленного костыля. Инвалид же, развернув газетку, деловито кушал крутое яйцо. Почувствовав обычную неловкость, Константин поспешил мимо. Вообще-то он подавал, и не по двадцать копеек, как некоторые, но в данный момент позволить себе этого не мог. Настя с самого утра закатила скандал, дошло даже до ультиматума — мол, или заработки, или развод. Костя в ответ как-то отбрехивался, дерзил, впрочем, разговор он помнил довольно смутно, главное, что протаскался до обеда, а денег так и не достал. Более того, воспоминания о поисках пресловутых денег тоже куда-то ускользали, перемешивались и норовили притвориться сном.
Зато сон, который так упорно навязывало подсознание, был действительно хорош. Косте снилась богато обставленная квартира и ее хозяин — добрый интеллигент. Хозяин пригласил его в кабинет, где они долго и приятно беседовали, а в конце он подарил Константину несколько сот рублей. Он дал бы еще, но больше у него не было. Костя поблагодарил и почему-то запихнул деньги в правый ботинок.
Подумав об этом, он ощутил легкое неудобство — именно в области стопы. Недоумевая, Константин облокотился о перильце, затем поджал правую ногу и пощупал обувь. Под пальцами хрустнули свернутые купюры.
Инвалид шумно проглотил сухой желток, отряхнул ладони и взялся за баян.
— Москва-а золотогла-авая!.. — затянул он, тоскливо кося глазом на четыре сотни.
Не соображая, что делает, Константин зажал в кулаке деньги и двинулся к старику.
— Убери, убери, сынок. С ума не сходи, — сказал инвалид, чудесным образом укладывая слова в ритм песни. — Думаешь, дед не видит, у кого шальные, а у кого трудовые?.. Арома-ат пиирожко-ов... Дед все понимает. Рупь-два милуешь, и спасибо. А нет — я не в обиде. Я ж понимаю...
Совсем смутившись, Костя быстро закивал и полез по карманам. Разыскав стопку каких-то монет, он бережно положил их в брезентовый чехол и, пробормотав что-то благодарственное, вприпрыжку сбежал к тормозящему поезду.
Деньги не исчезали и не жгли ладонь, они просто были, невесть откуда взявшиеся четыреста рублей. Четыре новеньких, незатертых сотенных — от щедрого человека из волшебного сна.
На Костю стали обращать внимание, и он, спрятав банкноты, ушел в другой конец вагона. Потеснив пацана в бейсболке, надетой задом наперед, он сел и прикрыл глаза. В голове все звучали «конфетки-бараночки» и душевный голос одноногого баяниста: «...у кого шальные, а у кого трудовые...» Константину было крайне важно разобраться, какие же у него. Шальных, то бишь сомнительного происхождения, денег он иметь не мог — даже теоретически. Значит, честные, значит, заработал. Вот Настя обрадуется! Где заработал-то?.. Настя будет Довольна...
Он незаметно задремал, а когда, вздрогнув, открыл глаза, в окне мелькали незнакомые колонны.
— Какая сейчас? — испуганно спросил он у женщины, сменившей подростка.
— "Сухаревская".
Константин обескураженно тряхнул головой и встал у дверей. Вестибюль унесся влево, и за пыльным стеклом заплясали бесконечные кабели. Через долгие две минуты из темноты вынырнула следующая станция. Константин прикинул, сколько придется ехать назад, и закручинился — приближался час пик с давкой, взаимными укорами и вечной московской бестолковщиной.
Едва створки раздвинулись, он бросился из вагона — напротив, быстро наполняясь пассажирами, стоял встречный состав. До середины платформы Костя добрался относительно легко, но в центре его остановили, затолкали и потащили в сторону. Он злился и проклинал, но бороться с толпой было бесполезно — его несло вдоль поезда, в котором уже прозвучало бесповоротное «двери закрываются».
«Люди, вы стадо, — с глухим раздражением подумал он. — Вас бы на подводную лодку во время пожара».
Идея Косте настолько понравилась, что он на мгновение перестал сопротивляться и побрел вместе со всеми к эскалатору. Попадая в метро, он начинал искренне ненавидеть человечество, однако к столь радикальной идее пришел впервые. Да, на подлодку. И обязательно с пожаром — чтоб в суматохе друг друга передавили. Чтоб на дно — всем стадом.
Константин поразился, как это легко — желать чужой смерти. Он давно знал, что не любить для человека так же естественно, как любить, но, воспитанный в духе гуманизма, старался держать подобные знания где-то глубоко, на нижних полках. Теперь же, взбесившись от коллективной тупости пассажиропотока, он дал волю самым черным фантазиям, вновь и вновь представляя себе людей, мечущихся по тесным каютам. Войдя в азарт, он даже не заметил, как легко и правдоподобно его воображение рисует внутренности подводной лодки. Словно когда-то, давным-давно, а может, и в другой жизни, эти внутренности были для него домом.
Перебегая взглядом от одного пассажира к другому, Костя мысленно ставил их в различные затруднительные положения и так же мысленно улыбался... Пока не заметил в толпе новое лицо.
Это был он, его командир. Его родной сотник — человек, вытащивший Костю из дерьма, подаривший ему первый автомат и цель в жизни. Научивший презирать смерть. Убитый в уличном бою.
Если б Костя не видел этого сам, он бы, наверно, не поверил. За сотником ходила слава бессмертного, заговоренного против пули и ножа и даже против насморка. Странно, но командир и впрямь никогда не болел. А три месяца назад... Или два?.. Проклятая память!..
Они сидели в бэтээре, и их можно было достать только гранатой. Сотник вылез из люка. Его предупреждали насчет снайперов, но он их никогда не боялся. Высунулся почти по пояс и раздавал приказы — за броней шли два отделения. Ему было важно, чтобы сотня все сделала правильно и не подвела соседей. У него было развито чувство долга. И еще — нюх. Но иногда нюх отказывал... Костя не сразу сообразил, что вспышка за смотровым окном — это взрыв. Он принял ее за что-то другое, хотя ничего другого на Кузнецком быть не могло.
Просто разум не мог смириться... Он еще спросил у сотника, откуда фейерверк, и, когда тот не ответил, потрепал его за брючину. А сотник сполз в кабину. Он был мертв — уже секунд десять, но почему-то продолжал стоять. И у него не было лица. Совсем не было.
— Петр! — позвал Костя.
На него посмотрело сразу несколько человек, но сотника среди них не оказалось. Померещилось?
— Петр!! — крикнул он.
Люди шарахнулись в стороны, кто-то принялся язвительно шутить, но Косте было не до условностей. Он отчаянно рвался туда, где только что стоял сотник или кто-то чертовски на него похожий. В этом вряд ли был какой-то смысл, ведь он сам все видел — тогда, на Кузнецком, но надежда на чудо, скверная черта русского характера, заставляла его пробиваться сквозь потную гущу дальше, к переходу на Кольцевую. Чем энергичней он работал локтями, тем скорей ему уступали дорогу, а всякие красноречивые покашливания его не волновали. Он был один — в целом мире, и он готов был с этим миром сразиться, лишь бы догнать своего сотника.
