Владислав Чупрасов - Последний километр
— Хорошо, — врач пощелкал тумблерами, и кругом что-то загудело.
Он сел за стол и сцепил пальцы между собой. — Мы поместим ту частичку мозга вашего сына, что еще жива, в капсулу, которую мы можем прикрепить к любому кристаллу-носителю. Книга, фильм, что вы пожелаете. Любой тихий мирок, где ребенок сможет жить, взрослеть, совершать грандиозные подвиги, любить кого угодно. Очень актуально, если ушедший от нас был совсем молод.
Винсент сжимал в кармане кристалл, теплый, нагретый его влажной ладонью.
— Книгу.
— Итак, что это будет? Последние книги «Изумрудного города»?
Манн? Вудхауз? Что-нибудь тихое из Джека Лондона?
Винсент подтолкнул по столу кристалл.
— Читали?
— Читали, — отозвался врач и оттолкнул кристалл. — Не понравился автор. В жизни и так много плохого, зачем об этом еще и писать? У вас специфическое представление о счастье.
— Вы тоже предложили мне Манна. Вы бы еще О'Генри предложили. Все бедные, зато счастливые.
— Вы забываете, что у Томаса писала вся семья. И я не о нем. Вы уверены?
Врач ткнул пальцем в грань кристалла.
— Там все умерли.
— Главный герой выжил.
— Но это больно — терять близких.
— Все мы теряем. Зато жизненно.
Винсент был непреклонен и несколько отчужден.
— Что делают герои после того, как проживут конец книги?
— Никто не знает, — врач протянул ему планшет с договором.
Винсент кивнул.
— Вулевукушеавекмуа? — блеснул я знаниями, почерпнутыми из книги, наклоняясь к негру из Французской Гвинеи по имени Маркиз. Маркиз оскалил белые зубы в ответ, благо, все равно ничего не понял: ему пришлось бы попросить меня сказать медленнее, внятно, а лучше написать. Но я франсе не парлеву, так что делать бы этого не стал. И Маркиз об этом знал.
— Интернациональный легион в далеких песках: в пустыне с нами, — почти продекламировал я, вытягивая ноги и устраивая их на напольной кофеварке. — Черт, где-то я это уже слышал… Ну, все равно, здоровские вышли бы мемуары.
Идущий мимо Кристоф попытался было стащить мои ноги с кофемашины за шнурки, но я был упрямее. Я вообще был возмутительно упрям.
Мне было что-то около девятнадцати, и меня не покидала мысль, что я знаю будущее. Раздражающая моя самоуверенность мотивировалась именно этим: с точностью гадалки предсказать погоду на завтра я не мог, но ощущение предсказанности не покидало. И на любой взрыв или приступ дифтерита мог сказать: а я знал.
Предполагаю, таких не любят. Но это там, дома. А здесь ничего, всех устраивает.
В наш лагерь частенько приходили беженцы, быстро переквалифицировавшиеся в попрошаек. Не из тех, тихих, которые молча протягивают руку, а получив отказ, не идут дальше, нет. Они гомонили, наскакивая, буквально насилуя своим вниманием.
Командир лично отмерял каждому подчиненному, кому и сколько дать.
На мой вопрос, почему нельзя спихнуть сразу половину гуманитарного груза, он окатил меня ледяным презрением.
— Чем больше им дать, тем быстрее они это промотают.
Вот так-то. Наш командир умел размазать человека по стенке, даже не меняясь в лице. Я иногда говорил сослуживцам, что он последний ублюдок, но не очень-то так и считал. Скорее просто поддерживал новомодную привычку хаять прямое начальство, пришедшую прямо следом за привычкой ругать государство и командиров армий.
Своему ближнему хотя бы можно рыло начистить, хотя все эти попытки заканчивались тем, что бунтовщиков на сутки пинками выгоняли за пределы лагеря без бое-и съестных припасов, после чего занимались своими делами.
Это, как и любая мода, быстро проходило.
Периодически, чтобы не расслаблялись, нас гоняли с маршами на десятки километров вглубь пустыни и обратно. Мы собирались, обкладывали матюгами командира, который ехал на БТРе позади колонны, надевали разгрузку и волочились с одной флягой воды на хуеву тучу километров. Так, для поднятия боевого духа. Мол, пехота ходит, а мы чем хуже.
Да в том-то и весь прикол, что мы не пехота.
Периодически кого-нибудь убивали, не без этого. Было бы досадно приехать в эти богом забытые пески и уехать тем же составом. Пустая трата бензина, или на чем там сейчас летают самолеты.
Выводили нас предпоследними. БТРы лениво волоклись по утрамбованному песку, с двух сторон ограниченному спиралями Бруно, огромными, с меня ростом. Мне досталась БМП с надсадно ревущим мотором и нещадно отстающая от общей колонны.
Прошло полтора года с тех пор, как мы ехали в обратную сторону, и тогда спирали блестели, в острые углы еще не въелась ржавчина. С ноябрьского белесого неба сыпалась труха, больше похожая на пепел, чем на снег, которого здесь просто не могло быть.
Я вылез из машины и от души приложил ее по колесам.
— Если ты постоянно будешь глохнуть, мы доберемся до аэродрома хорошо, если к Рождеству.
Колонна ушла далеко вперед, ее не было видно за поднимающимися клубами желтой пыли. Возможно, первые машины уже въехали, или уже даже грузятся по самолетам. Я снова сел в машину, покричал на нее и все же проехал полкилометра, когда впереди раздались выстрелы.
Автоматные очереди веером. БМП тут же заглохла. Со злостью ударив по рулю, я схватил свой рюкзак, автомат, закинул их за спину и побежал вперед, в клубы дыма.
В бледно-лимонном зареве взрыв прозвучал очень глухо, и только благодаря взрывной волне я понял, насколько близко подобрался к хвосту колонны, которым, вообще-то, должен был быть сам.
Через десять минут песок улегся, а я смог встать и отряхнуться.
Колонну затормозили несколькими очередями (я заглянул в окно машины и вытащил из кармана мертвого от сквозного в голову водителя письмо), а потом по одному из БТРов ударили из гранатомета. Взрыв всех оставшихся боеприпасов разворотил кузов и покорежил идущую рядом технику. Кое-где солдаты лежали прямо на земле, с изломанными конечностями и зачастую отсутствующими лицами. К тем, на кого было не так противно смотреть, я подошел и вытащил из карманов письма.
Если они были. Те, что были, обязательно отправлю с гражданки.
Вокруг не было ни души, если не считать двух тяжелых машин, идущих от аэропорта. Никак, помогать. Но я все равно слышал, как что-то шуршит и тихо похрипывает.
Оглядевшись по сторонам, увидел Маркиза. Он так крепко запутался в спирали, что мог только вращать глазами (эти белки на фоне окровавленного лица, после них обязаны сниться кошмары!) и едва шевелить губами.
— Последний… километр оставался… — прохрипел он, после чего закатил глаза.
Я разрезал несколько витков проволоки, едва не зацепившись за нее ладонью. Протянул руку, чтобы вытащить из кармана его рубашки фотографию, слипшуюся от крови. На карточке, которая чуть надорвалась, когда я попытался ее развернуть, были двое: улыбчивая женщина и серьезная маленькая девочка. Рядом — адрес.
