Максим Кононенко - Сумерки
И знаете, он пошел! Прямо на Ленинградский. Прямо через центральный вход. Да, простите великодушно (очень душно), можно у вас сигарету взять? Одну, одну, но можно и две, или даже три, но уж никак не меньше одной. Да нет, не выделываюсь я (ну что ты будешь делать!), просто я не курил уже не знаю сколько, вот и все, знаете, мне совсем не нравятся ваши очки - вы в них похожи на прокурора. Все, ухожу, ухожу, ухожу... Зануда. Где б теперь еще спичек...
2
Изя отчаялся. Он понял вдруг совершенно отчетливо, что не найдет больше ровным счетом ничего, по крайней мере до того, как не сдаст то, что уже есть. Так бывало почти всегда, число двадцать восемь было роковым для него: ровно двадцать восемь бутылок и ни горлом больше. Он облазил все закоулки Ленинградского, все подвальные переходы Ярославского, заглянул даже на Казанский, хотя его там частенько били проклятые ханы и отбирали последнее. Ни-че-го. Ну да ладно, двадцать восемь
- тоже капитал, тем более, что сегодня ему повезло: у самого выхода из метрополитена, на виду у всех лежала, тускло поблескивая благородным зеленым она... Догадались? Правильно, дети, шампанская! Как крепкий гриб-боровик среди доходных сыроежек возлегла она в Изиной сумке с простыми чебурашками. Спокойно так легла, с достоинством. Это и понятно - стоит-то вон как дороже! Так что сегодняшний вечер можно и отдохнуть.
Отдыхать лучше всего на Ленинградском. Если подняться в конце зала по лестнице, повернуть направо, а затем сразу налево, то окажешься в том самом зале ожидания, где никто ничего не ждет. Зато там можно жить. И сейчас Изя собирался отправиться как раз туда. Если по дороге не побьет какой-нибудь бандит, которому плевать, что Изя пожилой и больной человек, что у него геморрой и... и может быть даже кое-что еще! А потом, если опять же все будет хорошо и мильтон не придет, дождаться семи утра и отправиться в пункт приема стеклопосуды. На полученные деньги купить какой-нибудь простой еды, но не слишком много, чтобы как можно больше осталось на вино. Если только ничего не случится. Если спокойно все будет. А то уж очень не нравится ему этот непонятный тип, там, возле окошка с газированной водой. Ну что, скажите, может делать приличный, правильно проживающий человек на вокзале в два часа ночи? Что? Ну, я... Я живу здесь... Я здесь питаюсь.
Ну так и есть, не миновать... Если вот только... Ой!
Здорово, дед!
Как?
Какой это я тебе дед, засганец та эдакий! Я еще, может... Погоди, погоди, что это у тебя? Где? - Изя испуганно посмотрел в направлении его взгляда, но ничего не увидел. Нет, этот нахал ему определенно не нравился. Еврей? Евгей. Значит, дантист? Дантист... Ювелир? Ну, положим, и ювелиг тоже... И сапожник? И где-то, может быть и сапожник. Замечательно! Просто отлично! Изя уже ничего не понимал. Что замечательно? А странный не унимался. Давай, давай, пойдем скорее вина выпьем!
Вина...? - Удивленно от Изи, который старательно прятал все это тревожное время за спиной сумку с тарой. Не бойся, старый еврей, я забашляю за всех. И перестань дергаться со своими бутылками - я сегодня опять одинок. А ты, потерянный дантист, будешь мне любезным собеседником все эту садовую ночь. Но сначала мы купим сигарет. Да, сначала сигарет..., - растерянно промямлил Изя, который никак не мог сосчитать то ужасное количество лет, на протяжении которых в любезные собеседники себе его выбирали только усталые милиционеры и грубые работники санэпидемнадзора - может, и этот тоже из них? Да вроде нет... А чем, скажи, теперь евреи живут? Тарой? Да-а-а... Не Иерусалим. В этом месте по-другому не прожить. Либо революция, либо стихи, либо тара. Выбрось, к чему она теперь, когда все так ночно? То есть, как это - выбгось? Я ее, сволочь, цельный день собигал, все углы облазил - а он выбгось.
Молодежь, твою маму... Ладно, ладно, надежда внешторга, оставь себе.
Так где здесь вино берут? Вино? У Матвеева, на Ярославском... И они пошли, и купили вина у седого вонючего Матвеева, живущего на Ярославском, портвейна три семерки - большую бутылку. И сигарет купили у него же - не так, чтобы хороших сигарет, но все-таки купили.
Встали у буфета, там, где пельмени, на втором этаже. Говорили о погоде. О жизни. Ты лишний в системе ее любви, - страсть говорить цитатами подъездных и кухонных романтиков жила в нем давно и неизлечимо, пока есть деньги - цитаты не переводятся. Рядом грязное существо с победно сияющим бланшем под левым глазом обреченно объясняло пыльной подруге неизбежность того, что Витька, увидев ее пьяной, непременно побьет. Просто удивительно было видеть ее до сих пор живой. Курили.
Стряхивали пепел в огромную суицидальную дыру на головы заледеневших прибалтов. Он рассказывал Изе о том, как одинаково на его взгляд устроены люди, Изя больше молчал, но иногда с чисто еврейской мудростью вставлял простые, но всеобъемлющие дизъюнкции в его только что разработанную теорию. Человеческое поведение - не тема для разговоров, скорее - тема для песен. Но такими кольцовыми ночами им владели обычно лишь две темы - о человеческом поведении и, как следствие - о собственной крутости и невостребованности. Что ж, таковы мы все. Любая новая теория в такую ночь определяла его жизнь до следующего похода по кольцу, похода от винта и до родного аэродрома, хотя бы и с потерями, хотя бы и с крестами на крыльях, когда верный механик ждет у полосы, прищурив глаза, вглядываясь в пасмурное осеннее небо. Механик умер. В Сокольниках. Убит в упор, а самолет летит себе среди разрывов вражеских орудий, виляет хвостом, пилот рисует в мозгу новую бортовую звезду и ничего не знает о том, что базы больше нет. Некуда лететь. Дурная примета. И тихий-тихий колокольчик на обочине Чуйского тракта - как память о том, что было б, милый, если б не было войны. Хрусталь за пыльным стеклом. Цитата за цитатой. А все уже сказано. Все уже спето.
Все уже прожито до тебя. И поэтому тянет иногда к раскрытому окну. Тянет туда, три секунды близости со всеми, три секунды абсолютной свободы. И потом уже никогда не платить за проезд.
Изя был не согласен - его идолом было правильное проживание. Он согласился с Изей в праве на такое проживание, но тоже не смог объяснить, как оно достигается. Вино тем временем подошло к концу - долго ли можно пить ноль семь портвейна? Не так уж... Тем более ночью на вокзале. Пошли к Матвееву и взяли еще. Водки. Много. А с водки у него что-то сдвигалось, что-то меняло его, куда-то пропадали пассажиры в метро и грязь на автобусных остановках, везде загорался зеленый и начинала звучать тихая светлая музыка.
Знаешь, дантист, если меня изберут главным, что я сделаю? Я залезу на высокую трибуну, прищурю глаз, левую руку вверх, ладонью вперед, угомоню народное море. И в полной, внимающей тишине громогласно, с тысячекратным эхом и троекратным ура прошепчу: Спасибо, милые мои. Но я не хочу вас. Я не хочу ответственностей. Поэтому я отказываюсь от своего поста в пользу беженцев и неимущих. А сам лучше пойду пивка выпью.
