Борис Липатов - Вулкан в кармане
Было поздно, когда усталый Попандопуло, одев теплый халат и уничтожив ужин, курил душистую сигару…
— Хороший день… Чистых 800 долларов… Молодец Понаиоти!.. Молодец!..
Вошел лакей.
— Ну, что еще?
— Вас спрашивает какой-то господин.
— В это время?.. А он хорошо одет?
— Да…
— Ну, тогда проси…
Попандопуло неохотно поднялся навстречу незнакомцу — черному и кудлатому…
— Чем могу служить?..
— Барон Риго-Дея-Манийло…
— Очень приятно…
— Постойте, я еще не кончил!!. Барон Риго-Дея-Манийло-Граувера-Зудермакко.
— Все?
— Все.
— Очень приятно!
— Я случайно узнал, что вы знаете фамилию некоего изобретателя… Интересы моей родины заставили меня в это позднее время приехать к вам…
— А какая такая ваша родина?..
— Парагвай, господин Попандопуло…
— Парагвай?.. Не слыхал что-то…
— О!.. Ведь вы так заняты, господин Попандопуло.
— А вы как: — сейчас платить будете или в рассрочку?
— Если позволите, в три приема… Знаете, нужды государства так велики… так велики…
Попандопуло посмотрел на часы, вспомнил о 500 долларах мистера Бока и сэра Бэканен, об авторитете своей фирмы и благосклонно изволил выпустить вместе с душистым дымом:
— Ладно!.. 50 долларов…
— Господин Попандопуло!!. 30 долларов…
— У меня старая фирма, а не толкучий рынок, барон!.
— Получите пока 15 долларов, господин Попандопуло.
— А они настоящие?
— Что вы?!.
— Хорошо… Хорошо… Профессор Пряник. Запомните — профессор Пряник!
4. Газеты! Кому газеты?
— Газеты! Последний выпуск «Дейче-Алльгемейне-Цейтунг!» «Форвертс»!
Возгласы с 8 утра до 2-х на одном из перекрестков центра Берлина.
Газетчик — высокий старик с военной выправкой и голосом, обдающим прохожих своей повелительной интонацией.
Но зато, получая грошевую лепту за номер, этот важный старик щелкает каблуками и, приложив палец к козырьку залосненной фуражки, благодарит покупателя.
— Как здоровье, ваше превосходительство? — вдруг задал вопрос газетчику по-русски какой-то залинялый старикан с папиросным лотком на груди.
Газетчик повернулся.
Что-то в роде румянца вылезло на его впалые щеки.
— Ах, князь! М-да… Вы., хм!.. Ничего!.. Вы…
…Ах, князь! М-да…
— Да, да… — отводя глаза в сторону, качал головой князь, продававший папиросы. — Каждый почти день!.. Да, генерал! — повернув сморщенное личико к смущенному газетчику, бормотал он. — Вчера встретил Чудакова, помните, наш предводитель дворянства, — шнурки для ботинок, крем и там всякие гадости… Каргаполов, тоже из генерального штаба… Да вы не плачьте, милый!!.
Генерал дергал плечами и отмахивался от него.
— Уйдите!., тяжело… князь!.. Проклятые!! проклятые!!. У-хо-ди-те!!. — простонал он.
— Да, да… — засеменил прочь князь, — этаких немного чувствительных! Вон Чудаков, — тот со шнурками даже потолстел… Эх!.. Пап-пирос!!.
5. О-о-а! Ох-ох-хо!
Да, теперь, не поняв новых переживаний родины и цепляясь за какие-то белые иллюзии, помытарствовав и поочередно предав проклятию Колчака, Деникина, поляков, Врангеля и этого мерзавца Савинкова, который — на-те! — какую штуку выкинул! — генерал выкликал на перекрестке «Дейтче Цейтунг», «Форвертс» и если у него, как, например, теперь, будет все больше и больше оставаться непроданных номеров, то, пожалуй, недалеки дни, когда в его сумке окажутся листы коммунистического «Роте Фане».
Коммунистическая газета в его сумке! но что делать, если ее все чаще и чаще начинают спрашивать у старика…
— Ох, уж эти коммунисты! Думал ли он раньше, что в этом самом Берлине, где он останавливался когда-то на пару дней, проезжая на курорт, ему придется торговать газетами, а князь Сычугов будет спрашивать, как его делишки…
— О…
А Леля, милая… Какие-то вышивки!., а теперь сидит дома после того, как жирная шиберша выгнала ее за недоконченное вовремя шитье, назвав «русской потаскушкой»!
Бедная! И генерал высчитывает немногие гроши, которые он сможет передать дочери, чтобы она на коптящем примусе приготовила жалкую похлебку…
6. Огромные глаза
Когда
ФОКИН
(Фокин, Семен. Партбилет № 6834) вошел в приемную Полпредства, сразу плотное кольцо потных лиц обхватило и сжало. Оглушили нервным потоком слов, забрызгали слюной и старались цепкими руками покрепче уцепиться за серый фокинский френч.
— Граждане! Главное — очередь. Кто первый?
— Я!!. Расинский… Литератор. Несколько книг!., захотелось русских просторов, бубенцов!.. Раскаиваюсь за статьишки грязные… не понимал!.. Теперь… чувствую коммуну. Разрешите вернуться!
Фокин вглядывается в серое лицо, с бегающими глазами, упавшими куда-то далеко-далеко. А уже сбоку настойчиво густой бас залезал в уши и мешал слушать лирический лепет литератора.
— Эсэр. Террорист… Рожак-Рожовский! Письмо Савинкова… вот новый этап крестного пути революционера. Предлагаю собой заменить Савинкова в тюремной камере. А пусть он работает на пользу…
— Господин… т. е. гражданин!.. Я… тож…
Фокину в потном кольце душно. Едва успевает принимать заявления.
Вдруг — падение тяжелого; кольцо разорвалось… На полу — женщина… Бросились поднимать.
— Воды!!. Где вода?..
— С голоду, должно-быть… Эх, жизнь наша!.
Фокин наклонился над восковым лицом.
— Вам лучше?
— Да., спасибо!.. Это просто так… со мной бывает…
Фокин видит перед собой глаза — огромные глава, а на дне зрачков — нежность… Фокину неловко.
Уже на улице, опираясь на руку Фокина,
ЛЕЛЯ
(Фокин это имя произносил осторожно) долго говорила, часто прикладывая платок к глазам (огромные глаза, а на дне зрачков — нежность) о тяжелой жизни, газетах отца, похлебке и России, далекой России…
А мимо неслись, перегоняя друг друга, авто и трамваи и, заглушая истеричный всхлип рожков, — дребезжал старческий голос (Леля насторожилась — может быть отцовский?!).
— «Дейче-Алльгемейне-Цейтунг»! «Форвертс»! «Форвертс»!!.
7. Пряником начинают интересоваться
Огромная зала… Откуда-то льется нежный голубой свет… В мягких креслах — десять человек, на круглом столе — десять рюмок и пять бутылок. Тихо.
Десять человек следят часовую стрелку.
И когда черная доползла до без четверти два, из трубки радиотелефона побежали взволнованные слова главного секретаря:
