Станислав Лем - Лолита, или Ставрогин и Беатриче
Вылечившнсь более или менее, он оказывается в доме миссис Шарлотты Хейз, вдовы, которая охотно соглашается сдать ему комнату. Но чувствуя отвращение к невыносимой атмосфере этого псевдокультурного американского дома и к самой хозяйке, "плохой копии Марлен Дитрих", говорящей на скверном французском, он готовится уже съехать, когда вдруг судьба показывает ему двенадцатилетнюю дочь вдовы. Эта девочка, Долорес, Лолита или Ло, как будет он называть ее потом в своем отчаянном бреду и столь же отчаянно наяву, -эта девочка меняет его решение. Он остается в этом американском доме и начинает вести дневник, в котором дьявольскими взрывами страстного желания и инфантильными грезами очерчена фигурка двенадцатилетней девочки. Незначительные и случайные встречи с нею являются единственным содержанием его существования. Почти катастрофой становится ее выезд в летний лагерь для девочек. Тем временем мать Лолиты влюбляется в Хумберта. Он, сразу встревожившись, видя в этом возможность сближения с предметом влечения, женится. Узнав, что его новая супруга хочет избавиться от Лолиты, отдав ее в воспитательное учреждение, Хумберт доходит до размышлений над возможностью "идеальвого убийства", но когда во время купания эта возможность предоставляется, он не может решиться. Следующая катастрофа -- любящая жена находит развратный дневник. Драматическая сцена. Пораженный взрывом ужаса и презрения, Хумберт скрывается от отчаяния и стыда бедной женщины в кухне. Звонит телефон: его жену -- та бежала к почтовому ящику с письмами, написанными после фатального открытия, -- сбнл автомобиль.
Тихие похороны и выезд "папы" за "бедной сироткой", которой он пока еще не сообщает о смерти (нелюбимой, впрочем) матери. Они садятся в машину. Так начинается сексуальная одиссея по мотелям, туристским кемпингам, национальным паркам и по всем возможным и невозможным, "достойным обозрения" местам Штатов. Первая общая ночь. Ничего скабрезного в описании, только шок, не первый и не последний для этого "извращенца" родом из Европы, когда он узнает от "дочери", что проблемы пола ей не чужды. Был где-то там, в девичьем лагере, тринадцатилетний мальчик, ее первый, -- не из любви или желания, а от любопытства, ибо так сделала, подавая пример, какая-то подруга Лолиты; а сейчас сама "Ло" соблазняет -- говоря словами Хумберта -- этого своего "отчима".
Дальнейшие подробности -- не из области физиологии, и даже не из сексуальной психопатологии, а чисто психологически-бытовые -- начинают играть главную роль, что делает мою задачу изложения содержания все менее благодарной. Девочка, скажу сразу, остается сексуально не разбуженной до самого конца этого в равной мере чудовищного и комического, а по своей сущности -- отчаянного для обеих сторон сожительства. И нежнейшие ласки, и по-животному жестокие половые акты являются для "Ло", после недолгого привыкания (а к чему не привыкает, в конце концов, человеческое существо!), не чем иным, как данью, выплачиваемой "отчиму", для которого автор не щадит ни одного из возможиых унижений перед этой девочкой-ребенком. Бесконечные путешествия, подарки, на какие только хватает Хумберта; плоскне, вовышенные, смещные бесплодные попытки ввести девочку в свой духовный мир, перемежаемые ссорами, ночными слезами, потом -- приступами дикой ревности (с пощечинами) к какому-нибудь симпатичному механику из гаража, к каждой паре глаз, останавливающихся на Лолнте. Эта часть повести, "мотельная", переходит в следующую, "стационарную", когда "добрый отец" отдает дочку в "современную американскую школу", где предусмотрительная воспитательница пытается объяснить ему, старомодному европейцу, что он, как и другие, должеи согласиться на предварительные, пред-сексуальные контакты "дочери" с подрастающими юиошами, ее сверстниками. Новые приступы ревности, ссоры, моральная неестественность существования, прогрессирующая, насколько это вообще возможно, еще, ибо уже доходит дело до оплаты "папой" ласк, которыми она успешно шантажирует его. Он, в свою очередь, пугает ее призраком заключения в каком-нибудь строгом воспитательном заведении; если бы она порвала связывающие их отношения, он не остановился бы и перед тюрьмой. Этот "рай с небом адского пламени" кончается новым путешествием, во время которого Лолиту -- с ее согласия -- некто похищает; Хумберт ищет бесплодно и ее, и соблазнителя в течение двух лет, она убежала с каким-то известным писателем, тоже немного извращенцем. Так Хумберт живет изо дня в день, когда, наконец, приходит письмо от "Ло", которая уже (семнадцатилетняя) вышла замуж, ждет ребенка и нуждается в деньгах, без которых муж не может получить место на Аляске. Хумберт отправляется в предпоследнее путешествие. Девочка уже стала женщиной в специфических американских очках; последние месяцы беременности, добропорядочный, небритый муж, немного инвалид (глухой после военной контузин); "папа" отдает ей все деньги, что у него были, предлагает бросить этого "случайного Дика" и уехать с ним такой, какая есть, как стоит перед ним, навсегда. "Ло" отказывается. Хумберт выведывает у нее имя того "соблазнителя", едет к нему, и в глухом, пустом доме разыгрывается последняя сцена трагикомедии -- убийство. Он стреляет в того человека, заставив его сначала прочесть поэму, которую он (Хумберт) сочинил о его подлости, о своем несчастье. Убийство, разделенное на ряд сцен, полубессмысленных, на грани абсолютного вздора (жертва порядочно пьяна, раздаются одни только фальшивые, ненужные слова; ничего от возможной, теоретически хотя бы, "вендетты"; хаос нападения и обороны, но никакого унижения -- ни жертвы, ни убийцы) -- все происходящее подчеркивает свою ненужность, то, что это не подлинное "сведение счетов". Завершение истории так же страшно, так же удручающе смешно, как и "роман", и кончается все арестом и заключением Хумберта.
Так выглядит повесть. Обвинения в порнографии, которые Набоков в послесловии с презрением отвергает, не принимая их всерьез, являются (в сопоставлении с плеядой массово производимых в США "триллеров", этой "черной серией", возбуждающей сексуальные аппетиты определенного типа читателей) выражением уже даже не ханженства, а откровенного бесстыдства тех, кто такие обвинения предъявлял. Иначе говоря: если книгу разрезать, разделить на части, мы не найдем в ней ни одной детали, которую бы где-то, когда-то не превзошли уже произведения, лишенные какой-либо художественной амбиции. Но в том, что все недоговорки, намеки, реминисценции, объединенные в целое, превращаются в такой удар, который не дает читателю возможности принять удобную, эстетическую позу; что класс художественной трансформации и логического метода (от первого до последнего слова изложения, язвительного, "самосаркастического" и тем самым высмеивающего даже то, что наиболее мрачно) затрудняет, если вообще не делает тщетной, однозначность моральной оценки произведения (подчеркиваю: произведения, не героя) -- в этом я нисколько не сомневаюсь.
