Евгений Панаско - Десант из прошлого
«Деятель» – это уже было ругательство.
Ошарашенный, я вывалился из кабинета шефа с желтой папочкой в руках, криво улыбнулся в ответ на поздравления ребят, увидевших меня с делом, сел за свой стол и перечитал еще раз заявление профессора Леонарда Компотова.
Дело выглядело уныло. Аналогий, естественно, я не видел. Задавать программу-поиск в компьютер было явно бессмысленно.
Тупо выглядело дело, и я решил никак к нему не готовиться, разве что обновить свои познания в международном праве. А с утра вот побриться и к профессору явиться. В надежде, что он, быть может, передумал. Принесет извинения, скажет, что вся эта история выеденного яйца не стоит, что он заявление свое забирает; мы тут же с ним расшаркаемся и расстанемся навсегда…
Но дело-то, дело номер один! Начать с пустышки – это, по-моему, много хуже, чем черная кошка или покойник встречь. Суеверие? Нет, настроение…
Папку с делом я уложил в сейф.
Л. Г. Компотов возглавлял кафедру научной фантастики в одной из многочисленных международных организаций, расцветших после разоружения Европейском университете гуманитарных исследований, однако бывал там, как выяснилось, не каждый день, так как научной работой в основном занимался дома. Домой к нему я и подъехал.
Профессор занимал особняк, в котором, похоже, на большей части пространства размещалась библиотека.
По пути от прихожей до рабочего кабинета, где трудился профессор, я увидел, что Л. Г. Компотов живет одновременно как бы в нескольких укладах. По разностилью внутренней обстановки могло показаться, что нахожусь я в недрах огромной коммунальной квартиры, а не в респектабельном профессорском жилище. Тут были ковры и хрустально сверкала люстра, там в беспорядке валялись на полу чемоданы, частью полураскрытые, из них выплескивались вещи, преимущественно женские, здесь поражало скопище электронной звуко– и видеовоспроизводящей аппаратуры, а вот внезапно с ревом вываливались два крупных, головастых паренька, продолжая драться, а вслед за ними из детской выкатывалось сонмище автоматических кукол и разнокалиберных игрушек – стреляющих, пищащих, кривляющихся…
Но всюду – в коридорах и комнатах – громоздились от пола до верха, свисали с потолка сталактитами, хитро занимали углы и ниши книжные шкафы и полки, застекленные антресоли, наглухо закрытые тумбы.
Впустила меня жена профессора. Я представился, и она проводила инспектора Сбитнева до дверей кабинета, в котором ему, Сбитневу, предстояло начать практически, беседой с заявителем, дело за номером один.
Профессор сидел за огромным письменным столом, был чрезвычайно худ, имел голову грушей, расширением кверху, редковатые прямые черные волосы и аккуратную, естественного происхождения тонзуру.
– Павуба обовас, – сказал мне профессор. – Бивуточку.
Он похлопал рукой по бумагам, разложенным на столе, затем быстро и целеустремленно выдвинул один за другим двенадцать ящиков своего письменного стола, так же быстро их задвигая.
– Бивуточку! – продолжил он на том же странном языке. – Часбу павадке.
Он встал. 196–197 сантиметров, прикинул я, при весе 70–75 килограммов. Несколько секунд профессор бесцельно блуждал взором окрест, затем тем же жестом, каким охлопывал стол, постучал по карманам пиджака. В этот момент я решил, что он ищет очки. Но очки были на нем. Я хотел сказать об этом, но взор профессора внезапно прояснился. Он сунул руку во внутренний карман пиджака, вынул оттуда нечто розоватое, квакнул «павдон, павдон» и бросил это нечто себе в рот, после чего перешел на понятный мне язык.
– Слушаю вас, – сказал он.
– Инспектор Интерпола Сбитнев, – представился я служебным голосом, прибыл по вашему заявлению от второго августа.
– А-а-а! – крикнул профессор и осклабился, обнаружив розовую вставную челюсть. – Очень и очень рад. Однако сожалею заранее, если ваши хлопоты окажутся бесполезными.
Такое начало нельзя было посчитать оптимистическим, однако я выполнил все необходимые формальности: идентифицировал личность заявителя, предъявил свои документы и разъяснил полномочия, дал классификационную оценку заявлению профессора и заодно растолковал ему суть статьи соответствующего кодекса международного права об охране памятников мысли (накануне пришлось ликвидировать пробел в собственном образовании…), предупредил о том, что наш разговор фиксируется, и тут же напомнил об ответственности за дачу ложных показаний.
Профессор на все это отреагировал не очень внимательно.
– Вы любите научную фантастику? – внезапно спросил он.
– Нет, – ответил я, и наступила томительная пауза. Профессор смотрел на меня, как на эксгибициониста. – Это имеет какое-то отношение к делу? осведомился я.
– Косвенное, – сообщил профессор. – Книга, по поводу которой мною сделано заявление, относится к одному из тематических подвидов энэф.
Путем некоторого умственного усилия я понял, что «энэф» есть аббревиатура того самого вида литературы, кафедру которой возглавлял Компотов.
– И что… значительной ценности книга?
– В каком смысле? – Профессор вновь посмотрел на меня как-то странно.
– В художественном или… э-э-э… в смысле идей.
– Дрянь редкостная, – со вкусом сказал Компотов. – Да. Это, знаете ли, в фантастике не редкость. Впрочем, как и в литературе вообще… На этот счет еще в прошлом веке высказался как-то Теодор Старджон.
Тут профессор поведал историю с высказыванием Т. Старджона на одном из симпозиумов по научной фантастике. Затем коротко обрисовал обстановку с развитием энэф в англоязычном мире в сопоставлении с фантастикой социалистических стран и прежде всего советской в середине прошлого столетия. («Заметьте, инспектор, именно этот период в развитии данного вида литературы особенно интересен…»).
Далее профессор провел решительную грань между направлениями энэф, относящимися, с одной стороны, к струе массовой культуры, и с другой стороны – к потоку профессионально несостоятельных творений, как называемой халтуре. Здесь имелась тонкая, но существенная разница, что необходимо было учесть.
Я прикинул, поможет ли это расследованию, и попросил Л. Г. Компотова возвратиться поближе к основному предмету разговора.
Профессор трудно сходил с наезженной колеи.
– Дрянь редкостная, – повторил он уже данную оценку похищенной книге, как бы удивляясь самому факту существования столь слабого литературного произведения. – Уж на что есть образцы… особенно в те еще годы… Концов Владимир или там Дубитский… Маняшин… Бумерангов… Клопаков… А Чугунец?! Или взять произведения «стихийной семерки» времен печального двадцатилетия… Но эта книга, доложу вам, не слабее. Да. Жуткая книга. Хотя, конечно, в другом роде.
