Олег Верещагин - Новое место жительства
Но я знаю, что похож на отца. Почему? Да просто потому, что от матери у меня только губы. Один в один, пухлые такие «чмоки–чмоки». А так — она просто русая, а у меня волосы рыжие. У неё глаза серые, а у меня зелёные. У неё нос прямой, а у меня курносый. У неё лицо круглое и приятное, а у меня обычно хмурое, как у нагадившего кота. Ну и так далее.
Так вот, я не знал, что у нас вообще кто‑то есть. Бабушки–дедушки и всё такое прочее. Тёти и дяди. Оказалось — есть. Именно тётя — тётя Лина (Ангелина), сестра матери. Родная! И даже двоюродный брат есть — Юрка, и лет ему столько же, сколько мне, и тоже без отца. И тётя с братцем рады меня видеть. Хотя это и смешно — столько лет мать с ними не общалась, а тут вдруг решила, и они обрадовались. Запрыгали до небес. Хотя — чёрт его знает, как это бывает у людей. Не с чем мне сравнивать. Не при динозаврах живём, а в современном энергичном и мобильном обществе. Человек человеку давно не волк, а — клиент. Или конкурент. Ну или сотрудник. Короче, вы понимаете.
29 мая утром мать рассчитала прислугу, мы сдали квартиру под охрану службы безопасности компании и поехали на вокзал — отправлять меня, мать летела на самолёте к вечеру. Я бы тоже полетел, но в Северсксталь самолёты не летали с тех пор, как начался Правильный Исторический Процесс Поворота К Демократии и позакрывались местные авиалинии. Я тех времён не застал, поэтому отчалил в новую жизнь во вполне приличном, но пустынном купе.
Собственно, весь вагон пустовал. Почти. Ну правильно. Не то направление — это ОТТУДА люди уже едут, погреться на черноморском побережье или где подальше. А ТУДА‑то — кому и зачем? Ехала пара командированных и какой‑то тяжко пьяный хорошо одетый мужичок, да проводница по коридору скучно шаталась туда–сюда; заглянула ко мне, посмотрела билет, свидетельство о рождении, сопроводительное разрешение, дежурно предложила чай–кофе–воду–печенья–чипсы — и ушла в коридор. И всё.
У меня с собой были большая спортивная сумка и чемодан на колёсиках. Половину того, что погрузила «бонна», как за каким‑то чёртом мать называла нашу нынешнюю служанку, я тишком повыбрасывал в шкаф обратно, и было мне сейчас непередаваемо тошно. Не из‑за оставленного барахла, конечно, а просто тошно. Я бы с удовольствием, например, разбил стекло, но было ещё и лень. Вообще ощущение накатило такое, что я заболеваю или уже заболел. Мерзкое такое ощущение.
Короче, я ничего не стал распаковывать и доставать ничего не стал, даже читалку свою не достал, хотя там были и книги, и фильмы, и музыка, причём даже совсем новые, неосвоенные — и весь первый день просидел на мягком диванчике, глядя в окно, за которым — то быстрей, то медленней — ползли, мелькали, появлялись и останавливались прославленные среднерусские (средне–северо–русские? Или российские? Сейчас у нас всё, что красивое — называется «российское», всё, что дерьмо — «русское»…) пейзажи и то и дело проскакивали одичалые, заброшенные, заросшие полустанки, так, кажется, это называется. На меня словно какое‑то оцепенение напало, как будто я смотрел очень интересное кино… нет, не так. Не знаю, как. Мне не думалось ни о чём и, наверное, если бы кто‑нибудь заглянул ко мне, то решил бы, что я просто–напросто манекен.
С другой стороны — разве это не так? Оденем–разденем. Поставим в витрину–на склад отправим. По необходимости, так сказать. Или вообще утилизуем. Года два назад я в Интернете на одном литературном сайте читал книгу какого‑то Лавров — «Перекрёсток конца одиночества». Там был описан мир, в котором на заказ делали биороботов–детей для многочисленных бездетных семей. Ну и завод по утилизации этих роботов — чаще всего, просто–напросто надоевших. И склад на заводе — большой пустой зал, где на специальных подвесах размещены ставшие никому не нужными роботы, внешне неотличимые от живых детей и ждущие уничтожения.
Мне потом полгода снился тот склад. И я — на одном из подвесов. Я понимаю, что я не робот, и эти, вокруг, они никакие не роботы, они переговариваются, кто‑то плачет… но всем всё равно, и мы можем только ждать, ждать, ждать… всё понимать, и понимать, что от нас ничего не зависит. Вообще ничего…
…Но тогда, в поезде, я обо всём этом не думал и ничего этого не вспоминал. Я не думал вообще.
Когда же за качающимся окном солнце потихоньку себе спустилось к лесным верхушкам, и всё вокруг тяжело зазолотело и почернело, я вздохнул, уткнулся щекой в сложенные на откидном столике руки и… уснул. Первый раз в жизни уснул сидя…
… Я открыл глаза и не сразу понял, где нахожусь и что вижу перед собой в окне.
Поезд шёл медленно — кажется, куда‑то поворачивал по длинной дуге. Снаружи было странно светло, почти белая ночь, как и положено в это время года в здешних местах. А прямо за окном — рукой подать! — проплывала поляна. Могучие раскидистые дубы смыкались кронами над густым подлеском. И всё это было пронизано и связано в одно единое целое каким‑то серебристым неподвижным сиянием, по которому пробегали сполохи ледяного огня.
Я ошалело провожал глазами необычайно красивую картину, пока она медленно не уползла куда‑то назад и вбок — а поезд тут же рывком не набрал ход.
Мне показалось, что я проснулся снова — ну, вы знаете, снится, что спишь и просыпаешься. Может, так и было? Так или иначе, но я понял, что спать пока не хочу и начал всё‑таки кое‑что распаковывать. Сходил попить к крану, потом вспомнил, что в сумке лежат бутылка с водой и упаковка с бутербродами. Тогда я попил из крана ещё раз, а упаковку и бутылку, вернувшись, немедленно выкинул в окно — открыл, швырнул в шумную темноту и опять закрыл.
Мне, если честно, хотелось выкинуть следом и чемодан — но это было бы уже слишком. Поэтому я скинул кроссовки, улёгся на ту самую полку, под которой был спрятан чемодан, подключил к читалке наушники и стал просматривать новые файлы, которые набил туда не глядя перед отъездом, думая, что бы посмотреть, послушать или почитать, раз уж так неудачно выспался. Начал с музыки — я завсегдатай сайта «Полнолуние», а у них там как раз выложили кучу новых песен, которые я закачал себе, и теперь наугад включил «Сон звездолёта» Андрея Земскова. Послушаем, что там за сон и какого звездолёта…
…Я не прогадал. Я редко ошибался с песнями — может быть, потому, что слушал те, которые редко кто слушает. Была, наверное, какая‑то взаимосвязь… Вот и эта оказалась — в самый раз. Как будто какое‑то пророчество, иначе не скажешь. Я просто сразу так подумал, а потом — слушал, и всё…
…Сон звездолёта помнит свет золотой планеты,
Два раскалённых солнца над вековым песком.
Скоро ты станешь, мальчик, рыцарем из легенды!
Скоро в Великой Силе произойдёт раскол.
Тысячами осколков брызнут миры сквозь пальцы,
Сжавшие твоё сердце, как рукоять меча.
Ветры родной планеты шепчут тебе: «Останься!»
Но «Торопись в дорогу!» — звёзды тебе кричат.
Мальчишка–джедай, на своей стороне
Ты снова остался один.
И сон звездолёта по этой войне
Несёт тебя на Татуин.
Сон о погибшем детстве рушится с тихим звоном,
Магия предсказанья прячется между строк
Книги, в которой бьётся всяк со своим драконом.
Прав ли был твой учитель, в руку вложив клинок?
Так пусть пожинают пламя те, кто по искре сеют!
Кто был врагом, кто братом — не разберёшь, пока
Зверь этот роет лапой душу твою, как землю.
Прячет лицо под маской сын твоего полка.
И — снова припев, тот же самый, от которого я зажмурился… Он почему‑то показался мне тревожным и в то же время зовущим, как какое‑то пророчество. Определённое и даже, пожалуй, обрекающее…
